Мгновением позже он опять вперился ей взором в лицо, однако — и это было понятно и ему самому — было уже поздно. Он проиграл, а она одержала победу.
Такого со Штыком раньше никогда не происходило.
Нина шумно вздохнула и разжала руки, которыми сжимала деревянное сиденье.
Победа за ней! Она не просто «умыла» Штыка, но и заставила его отвести взор.
О ней теперь наверняка будут слагать легенды.
На душе вдруг сделалось спокойно и уютно. Нина посмотрела через окно большой университетской аудитории на улицу — было восхитительное жаркое лето, и надо было наслаждаться жизнью, а не дуэлироваться взглядами с пожилым и таким противным профессором литературоведения.
Нина подумала о том, что сообщит Славику, своему молодому человеку, потрясающую весть о том, что Штык был вынужден впервые в жизни поставить на кандидатском экзамене пятерку.
И кому — ей, аспирантке своего врага!
Штык, нервно дернувшись, запустил длинный когтистый палец за воротник, сверкнул стеклами очков и проскрипел:
— Значит, вы на полном серьезе утверждаете, что величайшее произведение мировой литературы о метаниях человеческой души, о мытарствах тела и боязни прекращения физического существования, «Смерть Ивана Ильича» гения Льва Николаевича Толстого, можно рассматривать как… детектив?
Последнее слово он даже не произнес, а буквально выплюнул, причем с намеренно уничижительной, гадко звучащей двойной мягкой «е».
Нина, мягко улыбнувшись, чувствуя, что все небывалое напряжение с нее спало и что страх перед Штыком исчез, уступив место желанию вести занятный литературоведческий диспут на равных, взглянув на одного из насупившихся членов экзаменационной комиссии, произнесла:
— Мы же ведем речь о проблематике жанра, не так ли, Борис Егорович? И весь вопрос не в том, к какому жанру принадлежит то или иное произведение, причем принадлежит по мнению того или иного маститого критика или общественности, и даже не в том, к какому жанру причисляет свое произведение сам автор, а в том, какую жизнь ведет это произведение, являющееся своего рода отдельным космосом, собственной Вселенной со своими законами, но и со своими противоречиями. А так как литературные произведения являются отражением бытия, то, как и в реальной жизни, в выдуманном мире нет линейного развития и четких границ. И зачастую то, что не видно на первый взгляд или вообще не видно, и является определяющим.
Штык, уткнувшись взором в стол, видимо, переживая свое неожиданное поражение в игре в «гляделки», ничего не говорил, зато голос подал один из членов комиссии:
— Но как это заставило считать, что «Смерть Ивана Ильича» — это детектив?
В отличие от Штыка он произнес последнее слово с двойным твердым «е».
Нина, переведя на него взор, сказала:
— Я не хочу сказать, что это детектив, во всяком случае, только детектив, потому что в таком случае нам придется заняться вопросом дефиниции того, что такое детектив, а просто донести до вас мысль о том, что любое произведение можно прочитать по-разному. Комедию как драму. Драму как пасквиль. Пасквиль как автобиографию. Автобиографию как секс-роман. Секс-роман как покаяние. Покаяние как провокацию. Провокацию как комедию. Ну, или «Смерть Ивана Ильича» как детектив!
Штык, вскочив и уставившись ей опять в лицо, яростно закричал:
— Та-а-ак… Какой же это, Арбенина, детектив? Это все, что угодно! Философский трактат, «поток сознания», бытописание, история болезни, социальная драма, семейная трагедия, камерная пьеса, исповедь умирающего… Все, что угодно, но только не детектив!
Примерно так же Нина в свое время среагировала на слова своего приятеля библиографа Георгия Георгиевича, с которым любила за чаем с вкуснющим ежевичным пирогом вести литературные беседы, однако все зависело от точки зрения.
И от желания увидеть в обыденном что-то новое.
— А разве одно противоречит другому? — сказала она, не смотря Штыку в лицо. Новую игру в «гляделки» она затевать не намеревалась. — Ведь детектив — это и бытописание, и социальная драма, и сугубо семейная трагедия, и философский трактат, и «поток сознания»… Я просто стараюсь продемонстрировать, что границы жанра зачастую подвижны…
— «Смерть Ивана Ильича» не детектив! — отчеканил, тяжело дыша, Штык, а Нина, улыбнувшись, парировала:
— Повторюсь, ее можно прочесть и так. И пусть Лев Николаевич не работал над детективом, хотя кто может со стопроцентной уверенностью заявлять об этом, и пусть литературные критики придерживаются иной точки зрения, однако произведение живет по своим законам, и их не определяет уже ни автор, ни эксперты, а только читатель! И то не всегда…
— Это как? — остолбенела единственная дама — член экзаменационной комиссии, однако Нина сочла за благо не излагать ей иную теорию библиографа Георгия Георгиевича, который уверял ее, что если каждое литературное произведение — это отдельный космос, то и живет этот космос по своим законам — и исключительно по ним, безо всякого влияния извне.
Как будто вовсе не о — пусть! — мирах говорил, однако однозначно вымышленных, а о реально существующих диковинных дальних планетах или параллельных вселенных.
Поэтому Нина ловко ушла от ответа на скользкий вопрос и вместо этого заметила:
— Ну смотрите, «Смерть Ивана Ильича» — это, по мнению всех, глубинные размышления на тему жизни и смерти. Но любой детектив является тем же самым! «Смерть Ивана Ильича» принято, и я делаю упор на этом принято, считать вершиной литературного творчества Толстого, философскими размышлениями о бренности бытия и человеческих мытарствах. Но любой высококлассный детектив, опять же, именно об этом! Границы, снова повторюсь, весьма и весьма зыбкие…
Штык, явно потеряв терпение, взвизгнул:
— Какой же это, к черту, детектив! Там что, у кого-то стащили бриллиантовое колье? Может, у вдовы Ивана Ильича на похоронах? Или, не исключено, он был шпионом вражеской державы, передававшим врагам отчизны секретные сведения из уездного суда, где имел несчастие служить? В конце концов, там нет того, без чего любой детектив не обходится: без убийства!
Чувствуя, что ее сердце трепещет от редкостной удачи, потому что своим замечанием Штык загнал сам себя в тупик, Нина произнесла то, что когда-то поведал ей библиограф Георгий Георгиевич:
— Так уж и нет? В этой повести Льва Николаевича есть труп — и это труп главного героя Ивана Ильича Головина, члена Судебной палаты, который в последнем предложении втягивает в себя воздух, останавливается на половине вздоха и, потягиваясь, умирает 4 февраля года 1882‑го. А кто вам сказал, что это не убийство?
В аудитории воцарилась полнейшая тишина, так что стало слышно, как надоедливая оса бьется о стекло.
