– Ма, я сказал, уходи! – крикнул Уильям. – Я не хочу с тобой сейчас разговаривать.
Юноша словно боялся, что доктор Браун что-нибудь узнает о нем такое, чего бы ему очень не хотелось, чтобы тот знал.
– Ты бы Мэри Бах тоже пнул ногой, Уильям?
У доктора Брауна чуть не выскочило сердце из груди от слов этой женщины. К его горлу подступил ком, который он никак не мог сглотнуть, как бы ни старался, а секундой позже произошло то, от чего ком буквально разорвался в горле, и глаза не верили происходящему. Уильям Бах исчез из комнаты – стул у окна, на котором секундой ранее сидел юноша, был пуст.
Фредерик Браун уже мог говорить, но после увиденного он напрочь потерял дар речи и начал мысленно просить себя очнуться. Проснуться в комнате его дома, в котором последние дни было тепло и уютно, как никогда. Того дома, который был внутри, а не снаружи.
– Нет. Ее бы ты не пнул, – сказала женщина, для которой исчезновение Уильяма было чем-то естественным и обыденным. На что она даже не обратила ни малейшего внимания, словно ее сын и не сидел на том месте у окна.
– А знаешь, почему ты не пнул бы Мэри, Уильям? Потому что она лучше меня и она – единственный человек, который нашел к тебе ключ. Если ты не видел меня двадцать лет, дорогой, то это не значит, что я не постарела за эти двадцать лет.
– Уильяма нет в этой комнате, Тереза, – вдруг сказал доктор Браун.
– Его не может не быть, он сейчас разговаривает со мной.
Эти слова повергли в шок доктора Брауна, весь мир буквально рушился на его глазах, весь хрупкий и картонный мир, который был огорожен бетонным толстым забором. Чтобы никто туда не пролез, чтобы никто не мог взглянуть…
Фредерик смотрел на свою маму и кое-что начинал в себе открывать. Отпирать некоторые засовы в темных подвалах своей души и пропускать в них дневной свет.
Доктор Браун на мгновение вспомнил лицо военного и его бешеные, дьявольские глаза. Он вдруг начал чувствовать вокруг себя запах зверя.
– Что происходит, Тере… Скажите мне, пожалуйста, – дрожащими губами спросил ее сын Уильям, фотографии которого висели по всей палате. Он давно не видел своего отражения, от него всегда уносили любые зеркала…
Сорокалетний мужчина в белом докторском халате дрожал от холода и страха, на его глазах выступили слезы, а еще он обмочился в штаны.
– Я твоя мама, Уильям. Тереза Бах. Я тебя учила первым шагам, я меняла твои подгузники, я делала все, что было в моих силах, а в итоге не сделала ничего.
Твоя жена Мэри и сын Дон по…
– Ни слова. Тсс! – он приложил указательный палец к губам и вышел из комнаты. Он не увидел за дверью ни директора, ни доктора Стенли, он не видел вообще никого на своем пути. Уильям явственно видел внутренним взором, как военный переворачивает его вещи, он почувствовал, как скрипел зубами от боли, которую испытывал в тот момент. Тогда он еще не пытался ее подавлять, запирать в себе! Заключать эту боль в кандалы, мучительную пытку, которой сопротивляться невыносимо трудно… Когда трогают вещи, касаются тебя своими шершавыми руками и смотрят в глаза. Волчьи глаза смотрят внутрь и разрывают все, что есть…
Уильям увидел свои стихи, которые зашивал в подушку, заталкивая их глубоко в перья, чтобы военный не узнал, чтобы мать не узнала. Стихи не должен был видеть никто – белые, как снег, поэмы. Он писал обо всем, что видел, и никогда не придумывал ничего нового, у него напрочь отсутствовало образное мышление, лишь прямой взгляд на вещи и их суть. Все, больше ничего!
Доктор Браун вставил трясущимися руками в замок ключ и со второй попытки открыл дверь палаты. Уильям включил свет, а когда обнаружил, что Безымянного нет, лег на его место и закрыл руками глаза. Его ни капли не удивило то, что Безымянного в комнате нет. Его здесь не было никогда и не должно было быть! Уильям принял тот факт, что разговаривал все это время с самим собой, запертым здесь от боли.
Теперь Уильям знал точно, что цветок на столе не случаен, тюльпан – это Мэри, оловянный солдатик – это его сын Дон. Безымянный – это запертая на сотню замков, ноющая в самых глубинах ада боль! И теперь он, Уильям Бах, выпустил эту боль наружу и скончался от сердечного приступа. По крайней мере, ему так почувствовалось…
Он, Уильям Бах, который возненавидел свою фамилию еще с раннего детства, поменял и ее, и даже свое замечательное имя лишь спустя двадцать лет, после одной февральской ночи, которую он провел на снегу.
Доктор Браун – это человек-камень, это ограда от внешнего мира, железный забор, который стал для Уильяма единственным спасением на свете. Уильям думал, что став «военным» по подобию того, кто причинял ему боль, он сможет перестать чувствовать, перестать быть уязвимым… Он хотел стать железным, не причиняя боли другим и не позволяя никому в этом мире причинять ему страдания.
Юноша никогда не служил в армии, а лишь взял романтичную историю знакомства его матери Терезы Бах с отцом и принял ее, как свою собственную.
Мэри подсказала Уильяму профессию, единственную профессию на свете, которая могла помочь ему убить в себе аутиста, выстрелить ему прямо в сердце и навсегда похоронить в своем детстве – вместе с самим детством.
Мэри Бах – единственная женщина на свете, которую смог разглядеть мальчик-аутист среди бесцветного, бьющего током мира. Единственная муза, которая не отвергла двадцатилетнего юношу, который дрожащими руками протянул цветной девушке листок бумаги, когда она сидела на скамье его двора и пила морковный сок.
Мэри Бах была дальней родственницей военного, которая однажды приехала в их город на поезде дальнего следования из другой страны и осталась в этом чужом городе навсегда. Двадцатилетний юноша, который был убежден, что пишет «поэмы» не он, а некий Ричард Ло – старик восьмидесяти лет, который страдает иногда провалами в памяти, протянул своими нежными мужскими руками лист бумаги Мэри и попросил ее прочесть его стих.
Стих назывался «Родимое пятно». Но Уильям, к сожалению, его не запомнил.
– А знаете что, доктор Браун, – послышался где-то впереди него знакомый голос. Человек, закрывший лицо руками, убрал ладони и увидел на стуле перед собой того двадцатилетнего юношу, который любил слушать музыку и не любил, когда его отвлекают от нее.
Того Уильяма, которого он не узнал однажды при встрече, и если бы не Тереза Бах и снег, то не узнал бы, наверное, никогда.
– Что? – спросил безымянный человек, у которого было имя.
– Я помню этот стих, Фре. Зачитать его вам?
Безымянный, некогда просто Фре, кивнул головой.
– «Я, когда увидел тебя, то понял, что не чувствую боли. Я не чувствую внутри военного, мамы, которая целует не больно, но делает больно тем, что не убивает ночью военного. Я когда посмотрел на тебя, то понял, что боли в тебе нет. В тебе нет его, нет ее и нет меня. В тебе есть ты, которая яркая и похожа на стих. У тебя на шее родимое пятно, какое у меня на плече левой руки. Мое пятно некрасивое, в отличие от твоего пятна. Твое лицо красивее, чем красивое лицо мамы. Ты не военный, и в тебе нет тока, ты другая, потому что ток не трогает меня, когда ты смотришь в глаза. Ты моя, потому что я не боюсь, если ты потрогаешь…»
