– Нет, Фредерик. С того момента вы еще сильнее начали сопротивляться боли, сопротивление – это всегда сражение. Вы начали сражаться, доктор, это хорошо. Но вы проиграли – это плохо.
– Я не понимаю сейчас ничего. Вы могли бы со мной говорить простым, человеческим языком, пациент?
– Дом внутри, а не снаружи, доктор Браун! И я не пациент, а ваше зеркало, которое отражает лишь то, каким вы себя видите, а не то, кто вы есть на самом деле.
Снова в ушах Фредерика застряла бессмыслица, пропитанная насквозь абсурдом. Такие речи ему уже доводилось слышать на кассетах, когда изучали шизофрению в университете.
Фредерик встал со стула и выключил свет в комнате, и перед тем, как покинуть палату, он услышал позади себя:
– Я вам вру, и все вокруг вам врут. Спросите себя – почему?
Доктор закрыл на ключ палату своего пациента и хотел было выкинуть этот ключ в окно или еще лучше – утопить в озере, но затем вспомнил, что и у Гарри есть ключ от этой палаты, и отказался от этой бессмысленной затеи.
– Можно мне войти? – спросил доктор Браун, стоя на пороге соседней палаты.
– Входите, Фре, – ответил юноша, который сидел на стуле и смотрел в окно.
– Доброе утро, Уильям. Рад тебя видеть! – искренне сказал доктор. После недавней встречи этот молодой человек для доктора Брауна был сейчас лучом света в колодце. Глотком воды в пустыне.
– Позволь спросить, на что ты сейчас смотришь?
– На леса, Фре. С них скоро опадет листва.
– Какая пора года, по-твоему, на улице, Уильям? – вежливо поинтересовался доктор.
– Лето. Конец августа, холодает. А по-вашему, Фре?
Он сейчас стоял на распутье – сказать юноше правду или поддержать его особое видение этого мира. В конце концов, он решил сказать правду.
– Зима. Начало февраля.
Уильям сначала ничего не сказал, но вскоре спросил:
– Почему на ваших ботинках нет снега, Фре?
– Потому что в теплом помещении снег тает, Уильям.
– Да, я знаю это, вы правы. Вот я никак понять не мог, почему на вас зимние ботинки, теперь понимаю. Потому что зима на улице.
– Именно так, – спокойно сказал Фредерик. Ему показалось, что есть уже прогресс в восприятии мира его молодым пациентом.
– А я вижу лето, Фре. Вы не против, если я буду видеть то, что вижу?
– Ни в коем случае, Уильям. Ты всегда можешь видеть мир таким, каков он есть для тебя. Этого тебе никто не может запретить.
– Хорошо. Вы принесли мне книгу, Фре? Да?
– Конечно. Как и обещал. Вот. – Доктор Браун сделал несколько шагов по комнате молодого человека и положил на его стол книгу, стопку чистых листов и баночку чернил.
А затем вернулся на свое прежнее место.
– Как называется ваша книга, которую я не буду читать?
– «Пятнадцатилетний капитан». Очень интересное произведение, Уильям.
– Я знаю, Фре. Я ее читал.
– Правда? – глаза доктора Брауна были полны удивления.
– Да, правда. Мне принес эту книгу военный и сказал, что если я ее не прочту и не начну после этого читать книги, то он меня отведет в детский дом и оставит там.
– Понятно. Этого следовало ожидать… – сам себе под нос пробубнил доктор Браун.
– А вы говорите мне, что он меня любит.
– Но ведь любит же, Уильям, – чуть было не крикнул Фредерик, но не крикнул, а сказал громче обычного, вложив в это предложение всю свою злость: – Как можно не любить?
– Я ненавижу книги, Фре, но из-за того, что меня отведут в детский дом, я их читаю и буду читать.
– Военного больше нет, мальчик мой, – сказал Фредерик, как своему собственному ребенку, чья боль передалась и ему. – Не оставляй его в себе.
– Он есть, Фре. Вот здесь, – юноша постучал себя по груди.
– Выкинь его оттуда! Он там не нужен.
– Не могу. Я его вчера выкинул на улицу, а он все равно остался здесь.
Доктор Браун только что обратил внимание, что на окне нет хризантемы.
– Уильям… – доктор Браун хотел сказать что-то важное и точное, те слова, которые определили бы суть и сумели помочь этому прекрасному и ранимому ребенку. Этому поразительному организму, на котором раны не заживают вообще, а со временем только гниют. Этому живому и тонкому существу, которое сбежало в сумасшедший дом, чтобы выжить в мире, который не умеет касаться нежно.
Фредерик не нашел вообще никаких слов, чтобы выразить сейчас то, что у него внутри…
Миссис Норис уже давно следовало постучать в палату, но стука не было, а значит, она не соизволила сегодня прийти.
* * *
Пока доктор Браун стоял около Уильяма и предавался тишине, разбавленной глубокими мыслями по поводу отцовской любви военного к мальчику-аутисту, в палату номер тридцать шесть, в которой находился пациент, имени которого никто не знал, вошел сутулый, невысокий человек в белом халате. Он открыл палату, достав ключ из кармана своих брюк.
Не только у Гарри и Фредерика был ключ от тридцать шестой палаты, но и у доктора Стенли тоже.
– Здравствуйте, директор, – поприветствовал свое начальство вошедший внутрь доктор Стенли, главный врач этой лечебницы.
– Доброе утро. Вы поступили очень неосмотрительно, доктор, мой пациент находится в соседней палате и может войти к нам в любое время.
– Я об этом позаботился, директор. Не зайдет. У меня есть для вас две новости. Одна плохая, другая хорошая.
– Начинайте с хорошей.
Доктор Стенли поправил свои очки и сказал лежавшему перед ним человеку с повязкой на глазах:
– Мама Уильяма Баха согласилась приехать к нему и прибудет с минуты на минуту.
– Это замечательно, Стенли. Это очень хорошо, что она согласилась. Как вы сумели ее уговорить?
– Я ей соврал, что Уильям ее ждет.
– Понятно. Не используйте больше грязь, доктор. Мне не нужен результат любой ценой. Говорите плохую новость.
– Миссис Норис решила покончить жизнь самоубийством. Я нашел сегодня утром на обходе письмо, которое она написала собственным почерком. Письмо не совсем обычное. Оно было написано ее рукой, но словами другого человека. Надеюсь, вы поняли, кого я имею сейчас в виду.
– Да, понял. Он хочет спасти ее?
– Как я понял, да. Но он не сообщил мне об этом, чтобы я не принял экстренные меры.
– Да, Стенли, этого однозначно стоило ожидать. Как вы поступили?
– Я перевел ее в другой корпус.
– Вы поместили ее в палату для буйных?
– Пока нет. Жду ваших указаний, директор.
