P.S.
Жизнь — это тридцать четыре часа с тех пор, как на лист прольется последняя капля чернил.
Жизнь — это пять литров крови, смерть подобна замерзшей реке.
Жизнь — это танец перед Вечностью. Смерть — это подошедший к концу фильм, за который никогда не дадут «Оскар».
Ад есть. В нем цветут цветы.
Все бесы ходят под Богом в раю.
До скорой встречи спустя пять литров крови.
Сомелье.
12:34 сегодняшнего дня».
Директор еще раз перечитал это письмо, затем аккуратно сложил его вдвое и положил обратно в конверт. А конверт засунул в левый карман, где лежало письмо от Эриха Бэля, адресованное Миа Миллеру.
Мужчина достал из правого кармана пальто новую сигару и закурил прямо в комнате. Хотя еще несколько минут назад он уговаривал себя выйти на улицу.
«Думаю, хозяева не будут против», — мысленно сказал директор и зажег сигару.
Мужчина прекрасно понял намек Сомелье. Спустя тридцать четыре часа с момента написания этого письма мисс Лора умрет при загадочных обстоятельствах, без единой раны на теле, и яда в организме женщины, конечно же, не обнаружат. Но никакой загадки в орудии убийства Сомелье, по мнению директора, не было. У мужчины с сигарой во рту имелось целых два соображения на этот счет, и одно из них должно оказаться верным.
«Тридцать четыре часа — это чуть больше суток».
Директор посмотрел на свои наручные часы. Было без пятнадцати семь, а значит, прошло уже шесть часов с того момента, когда «пролилась последняя капля чернил».
До смерти осталось двадцать восемь часов.
«Где же эта коробка орхидей?»
Директор с дымящейся сигарой в правой руке решил больше не терять ни минуты и начал поиски таинственной коробки…
* * *
Солнце припекало мокрую спину худого и костлявого юноши с каплями меда в глазах.
Он сидел на мокрых камнях около сгорбленной матери, которая на железной волнистой доске драила грязную одежду.
— О чем думаешь, Люк?
— Хорошо здесь, на солнце. Вода сегодня холодная.
— Уже конец августа. В эту пору вода всегда холодная. Остались последние дни до осени. Купайся, Люк, чтобы потом не жалеть.
— Жалеть не буду. Я уже достаточно накупался. На год вперед хватит. Еще немного, и у меня начнут расти жабры, — улыбнулся юноша.
— Люк…
— Что, мама?
Люк смотрел вдаль, где над речкой виднелся небольшой железный мост, по которому шел пожилой мужчина с удочкой в руках.
— Можешь больше не стоять на соли.
— Не могу. Но спасибо.
— Почему?
— Миа поймет, что ты стала ко мне нежна.
— Ты думаешь, он еще не понял?
— Думаю, нет.
— Он, по-твоему, глупый?
Люк улыбнулся и заслонил ладонью глаза, прикрываясь от лучей ослепительного солнца.
— Скорее, он не дальнозоркий… Близорукий. Вот!
— Близорукий… Мне кажется, ты его недооцениваешь. Может, он видит больше, чем ты.
— Не видит. Он ранимый и обидчивый. Кроме собственного веснушчатого носа и своих обидок, больше ничего вокруг себя не видит.
— А ты не обидчивый, Люк?
— Нет. Я был обидчивым раньше, но это мешало мне жить. Я вырвал обидчивость из своей кожи, как толстого, нажравшегося моей крови клеща. А затем я его раздавил, выпустив из него всю кровь.
— Этому тебя научил мистер Рорк?
— Он ничему меня не учил. В пустую, обдуваемую ветрами голову ничего полезного не засеешь, ты знаешь. Он говорил, а я делал. Вот и все.
— Он для тебя пример?
— Да.
— Что тебе больше всего нравится в нем?
— Его спокойствие, — даже не задумавшись, ответил Люк. — Сколько бы я ни заглядывал в его глаза, я видел в них только спокойствие и свое поражение. Этот человек не привык сдаваться и проигрывать. Я у него научился тому же. А скажи честно, мам, он тебе нравится? Я знаю, что многие женщины неравнодушны к нему и постоянно смотрят в его сторону, когда он чем-то отвлечен и не видит этого. А я вижу. Я много чего замечаю!
— Я знаю, Люк, — ответила мать, полоща постиранное белье под ручьем холодной воды. — Нет, он не в моем вкусе. Знаю, что видный мужчина и женщины на него засматриваются. Но он не мой человек, Люк.
— Откуда тебе знать, твой он человек или не твой, если ты с ним не проводила достаточно времени?
— Просто знаю, и все. Кстати, зачем Миа отпросился к нему на занятия? Ты его надоумил?
— Нет, я ему посоветовал. А он, как умный человек, последовал моему совету, — улыбнулся юноша, бездумно проводя рукой по своим торчащим ребрам и впалому животу.
— Отец тоже был дистрофиком? Да? — вдруг ни с того ни с сего поинтересовался Люк.
— Почему ты спрашиваешь?
— Не знаю. Просто хотелось узнать, в кого мы с Миа такие дистрофичные.
— Твой дед, мой отец, был такого же телосложения, как и ты.
— Дед Гарри?
— Да, он.
— А родители отца… Они…
— Хватит. Давай не будем, Люк.
— Почему?
— Давай сейчас просто закроем эту тему, а вернемся к ней, когда придет время. Хорошо?
— Это значит — никогда?
— Это значит — когда придет время, — как-то резко и холодно на этот раз сказала мать.
— Ладно, — безразличным голосом отозвался юноша. И они отправились домой. Корзину с чистым бельем нес Люк, который был выше своей матери уже на целую голову…
* * *
Коробку, оставленную ему Сомелье, директор нашел в комнате близнецов, чья юность прошла в этих темных и тесных стенах.
Она лежала на самом верху шкафа, стоявшего при входе в комнату. Мужчина достал ее без особых трудов, став ногами на стул, принесенный из кухни. Коробка оказалась сероватой, средних размеров.
Затем директор поставил ее на твердый, как земля, матрас и открыл…
Внутри лежал небольшой клочок светлых волос, похожих на волосы мисс Лоры, и мокрый камень с водорослями вытянутой формы, такие директор уже встречал ранее на местном галечном пляже. Кстати говоря, этот пляж с каменистым входом находился недалеко от района Синьйон. Того самого престижного квартала, в котором, по мнению директора, Сомелье удерживал девушек. Совпадение или нет?
«Спрятать двух взрослых девушек тяжелее, чем коробку шоколадных конфет», — подумал про себя директор и начал осматривать остальное содержимое этой серой картонной коробки.
