С таким трудом, как если бы он сдвинул намертво въевшуюся в землю скалу на несколько метров. Или оторвал от земли этот самый дом своими тонкими костлявыми руками.
Другими словами, Люк поднял то, что, как ему все время казалось, невозможно было поднять.
— И я тебя люблю, Люк, — сказала холодным ровным голосом женщина, сохранив свои настоящие эмоции в тайне. Ребекка перевела взгляд в сторону, а затем снова посмотрела в медовые глаза своего сына.
— Ты лжешь, — сказал юноша спокойным и тихим голосом, рассматривая то один глаз матери, то другой. — Люди, когда врут, отводят потом глаза. Я не раз уже становился свидетелем лжи своего брата и знаю, когда он лжет, а когда говорит правду. Ты сейчас лжешь.
— Я люблю тебя, Люк. Ты ошибся. Я прямой человек и всегда скажу правду в лицо. За это и расплачиваюсь всю свою жизнь.
— Почему тогда ты отвернулась?
— Просто я не думала, что скажу тебе эти слова таким вот обычным, холодным вечером, читая книгу…
— А когда ты их хотела сказать?
— Очень хотела, Люк.
— Когда.
— Скоро.
— Твое «скоро» длится тринадцать лет?
— Нет, не больше одиннадцати, Люк. Когда ты был совсем маленьким, я тебе часто говорила о том, что люблю тебя. Это правда.
— Я не помню.
— Что не значит, что такого не было.
Это был разговор двух совершенно одинаковых людей. Одинаковых своим нутром и ощущением мира.
— Да, ты права.
— …
— Могла бы просто подойти и сказать. Когда я прихожу домой и становлюсь на соль. Тебе не больно оттого, что мои колени в крови?
— Больно.
— А почему ты тогда поступаешь так, будто тебе не больно?
— Я не умею по-другому, Люк.
Все слова этой женщины юноша никогда не делил на два, как и слова мистера Рорка. Это был второй концентрат правды в его жизни.
— Почему не умеешь?
— Потому что я такая, какая есть. Какой меня воспитали родители и те люди, которые встречались на моем жизненном пути.
— Плохие люди твои родители и те, кто тебе встречался.
— Какие есть. Других у меня не было.
— Я такой же, как ты… — с презрением в голосе сказал маленький тринадцатилетний мужчина, выросший без отца.
— Я знаю.
— А я хочу тебя искоренить из себя. Понимаешь?
— Понимаю… — затем женщина добавила: — Но пока это у тебя плохо получается.
— Главное, что я знаю своего врага в лицо. А плохо или нет мне удается его из себя выбивать, это дело такое. Я ведь бью.
— Я не сделала тебе ничего плохого, Люк.
— И ты в это веришь, мам?
— Да.
— Ты жестока. У меня от тебя мороз по коже.
— У меня от тебя тоже иногда.
— По-твоему, быть хладнокровной и абсолютно равнодушной к тем, кто нуждается в твоем тепле, — это не смертный грех?
— Нет.
— Быть Богом, но творить сатанинские вещи — это тоже…
— Я не Он. Не упоминай Господа без нужды, — строго сказала самая святая в мире женщина с дьявольскими глазами.
— А ты не поступай будто падшая.
Ребекка ничего не ответила на это заявление, но по-прежнему прямо смотрела в глаза своему сыну.
— Зачем ты сказал, что любишь меня? Кто тебя надоумил такое сделать?
— Я своей головы не имею разве? Или ощущений подкожных? Меня попросили это сделать три человека. Трое мужчин разного возраста и разных взглядов на жизнь. Но даже если бы меня попросил сам Всевышний, да простит Он меня за то, что я его упоминаю без особой нужды, но при этом я бы сам не чувствовал в себе этой любви, то ни за что бы этого не сделал.
— Похвально.
— Меня не нужно хвалить. Я не собака.
— С чего ты взял, что я считаю, что ты собака, Люк?
Юноша сначала ничего не ответил. Промолчал, а затем, спустя несколько секунд, добавил:
— Ощущения такие. Нужно заслужить твою любовь, как услужливая псина.
— Не стоит заслуживать моей любви. Я тебе ее отдам просто так, потому что во мне она есть.
— Так где же она? Покажи мне ее!
— Вот она.
Мать обняла своего сына, левое ухо Люка уткнулось прямо в сердце женщины — из груди доносились громкие быстрые удары. Несмотря на тихие, спокойные речи из ее холодных уст.
Мать была теплая, как зимний тяжелый бушлат отца, без дела пылившийся в шкафу до наступления морозов.
Люку все это время не хватало матери. До этих объятий юноша даже не подозревал, что теперь не сможет без них жить. Сейчас он прекрасно понимал своего трусливого брата — почему тот постоянно бегал тайком к матери, чтобы она его обнимала.
Это так много, когда тебя просто обнимают. Когда ты, самостоятельный и взрослый, чувствуешь себя слабым и нужным. Да, можно быть и слабым — если тебя постоянно обнимают.
В этот чудесный и редкий момент своей жизни Люк проникся пониманием по отношению к Миа.
— Когда ты вырастешь, я тебе кое-что расскажу, Люк.
— Что ты мне расскажешь? — спросил юноша, глаза которого на этот раз были мокрыми и чистыми. Не подозрительными, не выражающими презрение, а чистыми, словно их вымыли, смахнув всю грязь.
— Это секрет.
— Расскажи мне этот секрет сейчас же.
— Нет, — улыбнулась женщина. — Позже расскажу.
— Я буду рад твоему секрету или нет?
— Ты после него не сможешь жить как раньше, Люк.
— Что же это за тайна такая? Только любопытнее стало.
— Я обязательно тебе расскажу, а пока живи так, словно тебе осталось жить считаные дни.
— Это меня как-то изменит?
— Очень изменит, Люк. Ты больше никогда не будешь прежним. Клянусь тебе, так как знаю тебя, как себя.
— Меня ничего в этой жизни не изменит, мама, если я этого не захочу сам.
— Ошибаешься, Люк. Я тоже много раз обжигалась, считая, что могу держать в руках огонь.
— А ты могла бы мне рассказать эту тайну, если я открою тебе свою?
Юноша пошел на детскую хитрость.
— Нет, — улыбнулась женщина. — Моя тайна не сравнится с твоей.
— Откуда тебе знать, если я тебе о ней еще не рассказывал? Вдруг она окажется равной твоей?
— Просто знаю и все. Больше не проси меня, не расскажу.
— А когда я ее узнаю? Через одиннадцать лет, как узнал о твоей любви ко мне и что у тебя сердце быстрое и громкое, хоть говоришь ты тихо и медленно? Или ты унесешь эту тайну с собой в могилу?
