— На второй.
— И все двести пятьдесят раз вы пытались повторить свою вторую попытку? — с сомнением посмотрел доктор в глаза юноши, которые, как его убеждали, никогда не лгали.
— Ага.
— Откуда такая целеустремленность? Каким образом вы пролетели две секунды на второй попытке, Люк? Не поделитесь?
— Поделюсь, но только вы не поверите.
— Не стану убеждать вас в обратном, молодой человек, так как в фантастику я не верю. Но мне бы хотелось услышать.
— Я пролетел на своих руках, доктор, — с трепетом в груди произнес юноша. В эти слова он вложил столько силы, столько гордости за себя.
— Понятно, — безразлично ответил доктор.
— Вы не поверили.
— Нет.
— Почему?
— Я же сказал вам, Люк, — улыбнулся доктор. — Я не верю в фантастику.
— Вы, наверное, не верите в то, что из красного кирпича можно сотворить золотой самородок.
— Сотворите его передо мной, Люк, и я вам поверю.
— Я не стану ничего делать ради вас.
— Это нормально, — сказал обыденным голосом доктор. А затем спросил: — Насколько мне известно, у вас есть брат-близнец?
— Да. Миа.
— В каких отношениях вы с Миа по десятибалльной шкале?
Люк на этот раз глубоко задумался и ответил не сразу.
— Три… Нет, два!
— Он…
— Нет, все же два! — перебил доктора Люк. — Да, два.
— Хорошо, — сказал доктор, а затем продолжил: — Он похож на вас?
— Нет.
— Я не спросил внешне или внутренне.
— Никак не похож.
— Каков он — Миа? Что из себя представляет?
— Совсем ничего. Он самый обыкновенный.
— Не хотите давать ему оценку и характеристику? — заметил доктор.
— Не хочу.
— Почему? Ведь человека характеризуют его поступки. Почему вы не хотите его охарактеризовать, исходя из того, как он поступает?
— Это не ваше дело.
— Вы — мое дело, — на этот раз мужчина ответил строгим голосом. — А если вы с братом одной крови и из одного теста, то и он мое дело.
— Мы не из одного теста.
— Кто, кроме вас, еще так считает?
Люк задумался. А ведь и вправду. Так считает только он. Ни мать, ни сам Миа никогда не считали его кем-то особенным. Что бы он ни делал, как бы ни старался.
Ни грамоты, ни медали, ни выполнение всех указаний не делали его особенным. Лучше, чем брат. Лучше, чем все остальные.
Люк из кожи вон лез, чтобы быть самым уникальным и сильным. Но это не нужно было никому, кроме него одного.
— Никто. Меня не понимают.
— А вы себя понимаете, Люк?
— Да.
— Отлично. А не хотели бы вы объяснить вашей маме и брату, из какого теста вы сделаны? Не то, каким они вас знают и видят изо дня в день, а то, каковы вы есть на самом деле. Не хотели бы вы открыть им глаза?
Люк вспомнил о старом разговоре с Миа на карьере. Брат тоже ему тогда говорил, чтобы он рассказывал о том, что происходит внутри.
— Нет.
— Почему?
— Я не Иисус, чтобы возвращать слепым зрение.
— А кто Иисус? — ни с того ни с сего спросил директор, хотя логичнее было задать вопрос: «А кто же вы?»
Мужчина знал, кем хочет казаться его юный собеседник. Его больше волновал вопрос — кого он считает Иисусом.
— Отец. Он, наверное, подался в проповедники и поклоняется иконам.
— Зачем вы занимаетесь богохульством?
— Я занимаюсь отцехульством, доктор. К Богу у меня претензий нет.
— А какие претензии к отцу? Насколько мне известно, вы его не знаете. Он ушел из семьи, когда вы только родились.
— Верно, я не знаю его. Но даю ему характеристику, исходя из поступков, которые он совершил. Ведь так вы говорили, доктор?
— Да. Но почему тогда вы не можете охарактеризовать брата?
— Я дал ему слово, что никогда не скажу за глаза о нем ни хорошего, ни плохого. А мое слово…
— И вы его сдержите, Люк. А теперь ответьте мне, опять-таки по десятибалльной шкале, насколько ваш отец — Иисус?
— Что?
— Ну же.
— Ноль.
— От одного до десяти, — снова напомнил доктор.
— Ноль, — юноша вспыхивал, как бензин, к которому поднесли спичку.
— Один — минимальный балл, Люк.
— Ноль, доктор. Ноль!
— Хорошо.
Директор был доволен.
— Я хочу вас выписать незамедлительно, Люк.
— Почему? Я ведь только сегодня поступил. Вы не будете меня обследовать?
— Я понимаю ваше нежелание возвращаться в родной дом, где вас не понимают и считают самоубийцей, а не человеком-птицей, но моя работа — лечить по-настоящему больных людей.
— Я, по-вашему, здоров, доктор?
— Не совсем. Но с вашей проблемой можно жить и за забором. Обычно живут. Тем более что с этой проблемой вам жить комфортно.
— О какой проблеме вы говорите?
— У вас проблема только одна, Люк: вы не умеете прощать тех людей, которые однажды сделали вам больно. Вы научились чужим людям отвечать сразу, а на близких, тех, которые, по вашему мнению, — неприкосновенны, вы таите обиду и боль. Я вижу, вы лепите из себя что-то другое. То, чем вы не являетесь на самом деле. Простите маму за то, что она, божество, поступает как убожество. Скажите о ваших деревянных крыльях ей и не жалейте слез. Не пожалейте много слез. Ваша боль вас никогда не пожалеет. Простите своего отца, а хотя — можете не прощать. Знаете, Люк, вот вам двенадцать лет, а вам уже ходить тяжело по земле из-за ноши на спине. Что будет в двадцать? Вы надорвете себе спину или воткнете нож в сердце мамы, чтобы легче дышалось и боли в спине прошли?
— Я надорву спину.
— Почему?
— Потому что ради матери я прибивал на руки крылья.
— Я думал, ради себя. Мне казалось, вы хотели стать выше себя и своей природы.
— Ради других людей мы прибиваем к рукам деревянные доски, а ради нас самих мы питаемся отходами и гнием изо дня в день.
— Это не так, зеленоглазый юноша. Здесь ты оказался не прав. Вернее, ты мыслишь неправильно. Если ты и дальше станешь сооружать для других то, что им совершенно не нужно, то в конце концов поймешь, что израсходовал и свои душевные силы, и свои чувства. — Мужчина перешел со своим собеседником на «ты». Люк не был против.
