Доброжелательный интерес
(о творчестве Эдит Уортон)
Чем старше становлюсь, тем больше утверждаюсь во мнении, что художественные произведения писателя – не что иное, как зеркало его характера. Возможно, изъян моего собственного характера заключается в том, что мои литературные вкусы тесно переплетаются с личными реакциями на личность автора: я по-прежнему не люблю молодого позера Стейнбека, написавшего «Квартал Тортилья-Флэт», но обожаю позднего, который боролся с профессиональной и личной энтропией и создал «На восток от Эдема», и вижу, чем первый в нравственном плане отличается от второго. Однако же, подозреваю, симпатия (или ее отсутствие) влияет на литературные взгляды практически любого читателя. А без симпатии, будь то к автору или его персонажам, художественное произведение вряд ли вызовет интерес.
Что же сказать об Эдит Уортон в честь 150-летия со дня ее рождения? В эту солидную дату существует немало веских причин пожелать, чтобы произведения Уортон читали и перечитывали. Возможно, вас обескуражит тот факт, что в пантеоне американских литераторов почти нет писательниц или что в научном сообществе слишком уж высоко ценят откровенные эксперименты с формой в ущерб более натуралистичным произведениям. Возможно, вы посетуете, что романы Уортон большинство по-прежнему считает устаревшими, как фасоны ее шляпок, или что несколько поколений выпускников средних школ знают ее преимущественно по холодной второстепенной повести «Итан Фром». Возможно, вы заметите, что наряду с привычной генеалогией американской прозы (Генри Джеймс и модернисты, Марк Твен и любители диалектизмов, Герман Мелвилл и постмодернисты, Зора Нил Херстон и «литература черной идентичности») существует и линия менее очевидная, которая соединяет Уильяма Дина Хоуэллса с Ф. Скоттом Фицджеральдом, Синклером Льюисом, Джеем Макинерни и Джейн Смайли, и что Уортон – важная ее часть. Возможно, вам, как и мне, захочется заново воздать должное «Обители радости», привлечь более чем заслуженное внимание к «Обычаю страны» и переоценить «Эпоху невинности» – три великих романа с однотипными названиями. Однако, обращаясь к Уортон и ее творчеству, мы неминуемо сталкиваемся с проблемой симпатии.
Ни один другой крупный американский писатель не жил так привольно, как Уортон. Нельзя сказать, чтобы она совершенно не заботилась о деньгах, однако же вела себя именно так: тратила наследство на особняки в богатых районах, с удовольствием обустраивала и украшала дома, разбивала сады, бесконечно путешествовала по Европе на арендованных яхтах и автомобилях с личным шофером, водила компанию с влиятельными и знаменитыми, презирала дешевые гостиницы. Всем нам тайно (или явно) хотелось бы быть столь же богатыми, как Уортон, однако привилегии того рода, какими обладала она, не каждому придутся по нраву: с точки зрения морали они ставят ее в невыгодное положение. К тому же Уортон, в отличие от Толстого с его планами социальных реформ и идеализацией простых крестьян, не питала иллюзий. Уортон была глубоко консервативна, не одобряла социализм, профсоюзы и избирательное право для женщин, была скорее сторонницей бескомпромиссной теории дарвинизма; грубость, шум и вульгарность Америки вызывали у нее откровенную неприязнь (к 1914 году писательница прочно осела во Франции и в Соединенные Штаты с тех пор наведалась только раз, и то на двенадцать дней); она отказалась поддержать своего друга Тедди Рузвельта, когда политика его стала более популистской. Прислать надменное письмо с претензией владельцу магазина, служащий которого отказался одолжить ей зонт, было вполне в ее духе. Вот как ее биографы, в том числе и почтенный Р. У. Б. Льюис, описывают типичную сцену «художник за работой»: Уортон сочиняла в постели после завтрака, а исписанные страницы бросала на пол – секретарь подберет и перепечатает.
Имелось у Эдит Ньюболд Джонс и слабое место, потенциально искупающее ее недостатки: она не была красавицей. Мужчина, за которого ей хотелось бы выйти, ее друг Уолтер Берри, известный ценитель женских прелестей, был не из тех, кто женится. После двух незадавшихся юношеских романов она остановила выбор на милом парне скромного достатка, Тедди Уортоне. Секса в их браке, продлившемся двадцать восемь лет, практически не было, что, видимо, стало следствием сексуального невежества Уортон, вину за которое она возлагала целиком на свою мать. Судя по всему, кроме мужа, Уортон знала лишь еще одного мужчину: у нее был роман с журналистом Мортоном Фуллертоном, бисексуалом, хитрецом и хронически неверным любовником. Уортон тогда уже было под пятьдесят, так что девический идеализм и пылкая страсть, описанные в тайном дневнике и письмах, которые Фуллертон сохранил, одновременно и трогают, и смущают (как впоследствии, кажется, смущали и саму Уортон).
Отец ее, человек добрый до уступчивости, умер, когда ей было двадцать, надорвавшись в попытках обеспечить жене роскошную жизнь. Уортон за всю жизнь не сказала о матери ни единого доброго слова; с обоими братьями тоже не была близка. Вообще с женщинами практически не дружила, и уж тем более с писательницами своего уровня – что, в общем-то, не вызывает симпатии, – однако поддерживала долгие и тесные приятельские отношения с огромным числом знаменитых мужчин, в том числе с Генри Джеймсом, Бернардом Беренсоном и Андре Жидом. Многие из них были геями или еще по каким-то причинам оставались холостяками. К женам же друзей Уортон в лучшем случае относилась с безразличием, а чаще откровенно ревновала.
Остроумное замечание некоего критика, современника Уортон – она-де пишет, как Генри Джеймс в юбке, – применимо и к социальным ее устремлениям: ей хотелось общаться с мужчинами на мужские темы. Проникнутые нежностью и страхом прозвища, которые давали ей Джеймс и его круг – «орлица», «ангел опустошения», – не противоречат отзывам о ней. Она не отличалась шармом, с ней бывало непросто, но она была невероятно энергична, любопытна, неизменно вызывала интерес, если не оторопь. Она всегда созидала, исследовала, мыслила, дарила. И когда, уже в сорок с лишним, Уортон взбунтовалась против мертвящего брака и стала популярным автором, Тедди заработал психическое расстройство и растратил большую часть ее наследства. Ее это удручило, как и любую бы на ее месте, но все же не настолько, чтобы не заставить Тедди вернуть деньги; через три года она с ним бестрепетно развелась. Ей не хватало красоты и сопутствующего обаяния, но в конце концов она во всех смыслах, кроме одного, стала хозяином дома.
Странность красоты в том, что ее отсутствие вызывает у нас симпатию в меньшей степени, чем прочие недостатки. Мы бы отнеслись к привилегиям Эдит Уортон куда с большим снисхождением, если бы она вдобавок выглядела как Грейс Келли или Жаклин Кеннеди; кстати, Уортон, как никто, сознавала всю несправедливость того, что красота заглушает возмущение привилегиями. Главные героини каждого из трех ее лучших романов отличаются исключительной красотой – намеренно выбраны с таким расчетом, чтобы усложнить вопрос о сочувствии.
Героиню «Обители радости» (1905), Лили Барт, читатель впервые видит глазами ее поклонника, Лоуренса Селдена, который случайно встречает ее на Центральном вокзале Нью-Йорка. Селден гадает, что же она там делает, и замечает, что Лили «обладала качеством наводить на размышления, и за простейшими ее поступками, казалось, скрывались далеко идущие намерения». Селдену представляется немыслимым, чтобы такая удивительная красавица, как Лили, не искала способов извлечь выгоду из своей красоты. Отчасти он прав: Лили, стесненная в средствах, действительно вынуждена прибегать к единственному своему ресурсу, – однако кое в чем Селден все-таки ошибается. Лили категорически не способна соотносить те самые далеко идущие намерения с сиюминутными прихотями и не вполне сформировавшимися нравственными представлениями.
