— Вот как… Что ж, могу только повторить: приходите утром, не поздно и не рано — и спросите Главка. Может быть, он вас возьмёт, если вы ему понравитесь.
— Благодарю вас за совет. Тогда до встречи, если богам будет угодно.
Погонщики поклонились и пошли обратно.
— Ну вот, — сказал Ний, — одну важную вещь мы узнали: наши спутники — македонцы.
— Что же в ней важного?
— Пока мы не поймём, для чего нас предназначили, я не могу тебе ответить… Я — сын бога, ты сам бог, хоть маленький и бессильный. Вполне вероятно, они тоже дети какого-нибудь македонского бога. Завтра расскажу об этом Ягмаре, может быть, они с отцом что-то сообразят. Хотя, наверное, завтра у них будет тяжёлый день… Давай выпьем, а? За победу? Хорошее вино, жалко выливать…
Глава восемнадцатая
БИТВА
За час до рассвета Горонзо и с ним пятеро всадников спустились на берег и проехали вдоль цепочки вытащенных на сушу кораблей. Их стало уже тридцать три, некоторые были стянуты канатами так плотно, что между ними не мог протиснуться и пеший — по пять, по шесть в ряд, нос к корме; другие стояли раздельно. Корабль Сутеха, самый большой, оставался на льду реки, развёрнутый на север. Горонзо чувствовал, что там колдуют, но как именно, понять не мог. Но не это было его задачей, а — сделать всадников как можно менее заметными. С этим он справился, поэтому они беспрепятственно обследовали берег, отметили, где кончается смёрзшийся песок и начинается коренная земля, не обнаружили никаких овражков или мелких речек, никаких россыпей крупных булыжников, где кони могли бы сломать ноги. Слой снега был тонкий, уже с проплешинами от солнца и ветра — скакать можно было во весь опор. Разведчики вернулись и доложили. Солак-кенз молча кивнул.
В шатре, который снаружи напоминал заглаженный ветром и заснеженный холм, поросший непролазным колючим кустарником, было тепло, но не душно. Казалось даже, что тянет лёгкий ветерок. Как в таком маленьком холме могла поместиться почти тысяча человек и тысяча коней, Солак-кенз не знал и не хотел знать. Это сделала дочь Бекторо, похожая на неё настолько, что зубы сводило, — а значит, всё так и должно быть. Солак-кенз в молодости сватался к юной волшебнице Бекторо, но не прошёл испытания. Досада от неудачи и зависть к успешному чужаку, которого он наконец-то увидел воочию, давно перебродили в нём, и осталось только благоговение перед могучей покровительницей рода и восхищение её делами. И сейчас он испытывал если не благоговение и восхищение, то полное доверие к достойной преемнице…
Завтра предстоит тяжёлый день, многие умрут. Значит, так надо.
Подошла Ягмара, держа в охапке толстую связку стрел — больше дюжины дюжин. У всех были красные оперения.
— Вот, — сказала она. — Больше не могу… да и не надо, наверное. Стреляйте без боязни. Мы будем падать, кони будут падать — но никто не умрёт. У нас такие же…
— Это ты хорошо придумала.
Она не ответила. Посмотрела куда-то в сторону.
— Пойду займусь с Горо. Вы спите. Когда надо будет, я разбужу.
Солак-кенз закрыл глаза и увидел весеннюю степь. Где-то вдали стоял шатёр, синий с золотом, и к нему он летел — но не на коне, а просто по воздуху, раскинув руки…
Перед рассветом Акболат вывел своё войско. Вечером подъехал ещё один отряд, сорок человек крестьян — наверное, из тех, кто недавно осаждал Тикр и теперь по совести или из страха искупал свою вину, в общем-то, невольную. Акболат в первую очередь осмотрел коней и понял, что этим людям лучше биться пешими. Впрочем, сами парни были крепкие, на ком-то прадедовский доспех, наспех протёртый маслом, у большинства на груди и плечах закреплены толстые дубовые доски. Почти все вооружены рогатинами — с такими хорошо ходить на медведя или кабана, — лишь трое имели хорошие луки и полные короба стрел. Натаскивать их так, как он натаскивал своих ополченцев, уже не было ни времени, ни сил, и он ещё засветло отправил их далеко на правый край, где в обрыве была плохо заметная промоина, и по ней могли просочиться враги.
Обученных он выстроил, прошёлся перед ними и сказал:
— Мы зачинаем битву. Наше дело — доскакать до кораблей и поджечь хотя бы несколько. Потом сразу же удираем, не задерживаемся ни на миг лишний. Смотреть на меня, удирать следом за мной. Там будут колдуны. Не бояться. Смерть что от копья, что от колдовства — одинакова. Я знаю, я умирал и от того, и от другого. Но, повторяю, не зарываться. Туда — и сразу назад. Проверить сейчас огнива, фитили, горшки с углями, горшки с маслом. Стрелы огненные ещё раз напитать, факелы ещё раз напитать. На всё даю десять лепт, потом отставших не ждём.
Те, кому поручено было иметь дело с огнём, тут же бросились исполнять приказ. Прочие стояли: пешие переминались, поправляли снаряжение, конные просто переглядывались нетерпеливо. Кони фыркали, трясли головами. Пар поднимался над ними…
Холод продирал по хребту.
Странное чувство владело Акболатом, вроде бы и неуместное здесь — чувство вины. Он не знал, перед кем. Точно не перед воинами, которых он сейчас поведёт в бой. Доля воинов — идти в бой и умирать, если потребуется, а доля начальников — сделать так, чтобы эти смерти были не напрасны… Нет, что-то другое подгрызало его, ум метался, но никак не мог зацепить ускользающее в последний миг чувство.
Он волевым усилием остановил эти метания. Если что-то или о ком-то забыл, то — вспомнится само в нужный момент. Всё.
Те, кто отходил, возвращались, вставали на свои места.
— За мной, — сказал наконец Акболат и тронул коня.
Фриян знал, что перед битвой надо высыпаться, но в эту ночь не смог смежить веки. Словно дикая белка металась у него в груди… Едва он закрывал глаза, как перед внутренним взором разворачивалось заснеженное поле, усеянное мёртвыми конями и мёртвыми людьми, одинокий растерзанный шатёр, втоптанное в снег знамя. И ни ворон, ни лис, ни росомах — а потому всё ещё мертвее, чем на тех полях сражений, где ему случилось побывать в молодости… и мертвее, чем на севере, в оставленных людьми деревнях, вот там были и собаки, и кошки, и уцелевший одичавший скот, и птицы, стаи птиц… Его, конечно, тревожило и то, что завтра Сюмерге предстоит играть какую-то роль в сражении, а какую — его не посвятили; Ягмара сказала, что чем меньше людей знают подробности, тем меньше шансов, что их подслушают, — и он согласился, признав тем самым главенство волшебницы и то, что его с Акболатом дело — только отвлекать внимание врага на себя: шумно, страшно и кроваво. Почему-то он принял это как должное.
Сюмерге проводила его вечером из холма, они недолго постояли под нечеловечески синим, с первыми звёздами, небом, потом она подержалась по обычаю за супонь… Оба знали, что завтра могут умереть, и старательно молчали об этом. То, что умирают мужья, Фриян считал естественным, но вот то, что в бой, под стрелы и мечи, идут жёны, приводило его в тихую ярость, которую он не мог выплеснуть — и боялся расплескать.
…И всё-таки он, наверное, уснул, потому что звуки побудки прошли мимо него, а встать позвал запах горячей каши с мясом; он выглянул из шатра и увидел, как из одного котла уже торопливо раскладывают по плошкам, а второй тащат от холма, где скрывались кочевники и девчонки-воительницы… да, и вон ещё один… Другие котлы во множестве грелись на углях в ямах, прикрытые сверху лапником. Тянуло вкусным дымом.
