Белые хлопья вылетали из грузовика впереди нас.
Я не могла понять, что везет грузовик, пока мы не обошли его, и тогда я увидела, что кузов заставлен рядами металлических клеток, в которых сидели индейки.
Им было так тесно, что их длинные шеи были согнуты. Ветер вырывал их перья, и они летели белыми хлопьями по шоссе. Был ноябрь. Эти индейки предназначались для Дня благодарения.
– Вы бы лучше проверили эту! – снова завопила Фернандес насчет своей соседки, кренившейся набок. – Эй!
Эта женщина была массивной. В ней могло быть три сотни фунтов. Она начала сползать с сиденья. Она сползала, пока не оказалась в скрюченном положении на полу в проходе. Возникло шевеление, люди стали шептаться и цокать.
– Вот это я называю вздремнуть, – сказал Конан. – В отключке. Хотел бы я так. Трудно мне устроиться с комфортом в транспортных автобусах.
– Эй! – взывала Фернандес через весь салон. – Вы должны навести тут порядок. У этой леди проблема.
Один из копов поднялся и пошел в заднюю часть. Он встал над женщиной, сползшей на пол, и завопил:
– Мэ-эм! Мэ-эм!
Когда это не подействовало, он ткнул ее в плечо концом армейского полусапога.
А затем завопил в переднюю часть:
– Не реагирует.
Они называют себя пенитенциарным персоналом. Настоящие копы считают тюремных надзирателей не копами, а неудачниками, стоящими в самом низу правоохранительной иерархии.
Тот, что сидел впереди, позвонил по телефону.
Второй хотел было вернуться вперед, но остановился и взглянул на Фернандес.
– Слышал, ты замуж вышла, Фернандес.
– Займись собой, – сказала она.
– Позволь спросить, Фернандес. У них бывают специальные свадьбы, типа специальной олимпиады?
Фернандес улыбнулась:
– Если я когда-нибудь решу выйти за дебила вроде вас, сэр, я это выясню.
Конан одобрительно ухнул:
– Дебилы вроде меня не женятся на жирных страшных тюремных шалавах, Фернандес.
Он прошел по проходу и сел на свое место. Похоже, он уже забыл о женщине, потерявшей сознание.
Лора Липп заснула, а это значило, что она наконец утихомирилась.
Мы ехали в тишине, с необъятным бессознательным телом на полу автобуса, наполовину под сиденьем.
2
Чем меня не устраивал Сан-Франциско – это тем, что у меня там не могло быть будущего, только прошлое.
Для меня этот город начинался с прибрежного района Сансет, блеклого, затянутого туманом, без деревьев, с бесконечными однообразными домами, построенными на песчаных дюнах, простиравшихся на сорок восемь кварталов в сторону пляжа. В этих домах проживали китайские эмигранты из среднего-среднего и низшего-среднего классов и ирландцы-католики из рабочего класса.
«Жареных мух», – говорили мы, заказывая ланч в средней школе. Так мы называли жареный рис, подававшийся в картонных коробочках. Восхитительный на вкус, но его всегда было мало, особенно если у вас отнимали его. Мы называли их гуками. Мы не знали, что это словечко относилось к вьетнамцам. У нас гуками были китайцы. А лаосцы и камбоджийцы были плавунами. Это были 1980-е – подумать только, через что прошли эти люди, чтобы попасть в Штаты. Но мы этого не знали и не хотели знать. Они не говорили по-английски и пахли своей странной пищей.
Сансет с гордостью причислял себя к Сан-Франциско, однако он не имел ни малейшего отношения к тому, о чем вы могли подумать: ни к радужным флагам, ни к поэзии битников, ни к крутым извилистым улицам – его отличительными чертами были туман, ирландские бары и алкогольные магазины на всем протяжении до Большого шоссе и переливчатое море битого стекла вдоль бесконечной парковки пляжа Оушн-бич. А еще это были мы, девчонки на задних сиденьях чьих-нибудь тюнингованных «чарджеров» и «челленджеров», ехавших недолгой, но длинной дорогой вдоль сорока восьми кварталов на пляж, это было ружье одного мальчишки с украденным глушителем и стайки людей на углах улиц с отдельными пятнами белых одежд.
Если вы приезжали в город или жили в другой, более завидной части города и приезжали на пляж, вы могли видеть за дамбой наши костры, от которых волосы девушек пахли дымом. Если вы бывали там в начале января, вы могли видеть особенно большие костры из выброшенных рождественских елок, таких сухих и горючих, что они взрывались снопами искр. После каждого взрыва мы радостно голосили. Говоря «мы», я имею в виду БППД. Мы любили жизнь больше, чем будущее. «Белые панки под дурью»
[7] – это название одной песни; мы ее даже не слушали, тем более что многие из нас не были белыми. Эти буквы значили для нас что-то свое, не группу, а тусовку. Наши ценности, стиль одежды, образ жизни, бытия. Кто-то переправил наши граффити на «Беглые подонки под дверью», что довольно странно, учитывая, что весь мир сансетских БППД отвергал идеалы «белых подонков», а вовсе не беглых, и белые ребята, не разделявшие этих идеалов, рисковали не меньше черных загреметь в реабилитационный центр или за решетку, если они не окажутся в числе немногих избранных, очень немногих девочек и мальчиков, которые соответственно либо поступят в «Школу красоты Делюкс», либо устроятся на работу в «Крыши Джона Джона» на Девятой авеню, между Ирвинг-стрит и Линкольн-стрит.
Когда я была маленькой, я увидела обложку старого журнала, на которой были рясы и ступни людей, выпивших «кул-эйд» Джима Джонса в Гайане
[8]. Все мое детство этот образ преследовал и угнетал меня. Однажды я рассказала об этом Джимми Дарлингу, и он сказал, что на самом деле это был не «кул-эйд», а «хай-си».
Кем надо быть, чтобы придавать значение такой детали?
Паршивым умником. Таким, который смотрел на это так отстраненно, как я не могла. Я вовсе не боялась стать жертвой какого-то культа. Меня угнетало не чувство опасности при виде этих ног мертвецов и ведра, в котором был яд. Эта фотография угнетала меня тем, что можно было выпить смерть и обрести ее.
Когда мне было лет пять или шесть, я увидела в супермаркете книжку в мягкой обложке, на которой изображалась голая женщина в луже крови, а из ее тела торчали два ножа. На обложке было написано «Дважды убитая». Это было название. Моя мама в тот момент делала покупки где-то неподалеку. Мы были в торговом центре на Ирвинг-стрит, и я почувствовала себя так, словно находилась не через несколько торговых рядов от нее, а была напрочь смыта волной в море, в неотвратимый мир дважды убитой. По дороге домой меня мутило. Когда мы с мамой сели обедать, я не могла есть. Она не готовила сама, просто разогревала что-нибудь, вроде лапши «Топ-рамен», а потом отправлялась на свидание с очередным ухажером.
