Двенадцатый день рождения Джексона пришелся на вторник, 18 декабря. В тот день я проснулась и стала смотреть на фотографию его семилетнего, оставшуюся у меня от последней встречи с ним, больше четырех лет назад, когда моя мама привезла его в окружной СИЗО. Я виделась с ними через рифленый плексиглас. Он уже так заметно подрос. Ему было пять, когда меня арестовали. Я не знала, как он выглядит теперь. Я спрятала фото в лифчик.
В тот день я весь урок думала о том, что скажу Хаузеру, какими словами обращусь к нему с просьбой о Джексоне. Я не следила за уроком и ни разу не подняла руку. Я сосредоточилась на том моменте, когда покажу ему фото.
Я поняла, что что-то не так, когда он поднял взгляд от стола, пока остальные что-то писали. Он был не рад видеть меня – в этом было дело.
– Сегодня день рождения моего сына.
С этими словами я положила фото перед ним, чтобы он увидел, каким прекрасным ребенком был Джексон. Никто еще не мог сдержаться, чтобы не восхититься его красотой.
Хаузер едва взглянул на фото.
– Это он, – продолжала я. – Можете взять фотографию.
Это была школьная фотография Джексона из второго класса. Он присел на колено на фальшивом бревне с фальшивой осенью позади. Он улыбался и сиял, словно его лицо было наглаженным яблоком. Хаузер не взял фото.
– Я не могу принять это.
– Я дарю его вам. Я хочу, чтобы оно было у вас.
– Я понимаю, что вы хотите, но это неправильно. Оставьте его себе.
Неужели ему даже не хотелось увидеть, как выглядел Джексон? Я спросила его, стараясь контролировать голос, понимая, что злоба никуда меня не приведет. Я была готова все выложить начистоту, обратиться к нему за помощью. Я начала говорить, но он прервал меня.
– Я правда сожалею насчет вашего сына, но я не могу участвовать в этом.
Было время рождественских праздников, безрадостное время в Стэнвилле.
В январе, когда занятия должны были возобновиться, нам сказали, что дальнейшая учеба откладывается. Хаузер уволился, или его уволили. В чем бы ни было дело, нам не сообщали. Мы довольствуемся сплетнями, но до Хаузера никому не было особого дела, кроме Кэнди Пенья. Кэнди наплела по вентиляции Слезе, когда та попала в карцер, что Хаузера ушли за его излишнюю фамильярность с ней.
Я почувствовала себя в тупике. Я осталась одна с фотографиями Джексона, самые новые из которых были сделаны почти пять лет назад. У меня были кусачки, которые принес Хаузер, когда держался со мной накоротке. У меня был большой нагель, который я сделала на деревообделке. Я спрятала все это во дворе, за первой башней. Я копала руками. Я видела, как это делают индианки, пряча табак в главном дворе. Незадолго перед тем прошел дождь, размягчив землю, чтобы можно было закапывать вещи. Индианки действовали терпеливо, орудуя ногтями и руками, как садовым инструментом. Я провела за первой башней долгое время, достаточно долгое, чтобы закопать нагель и кусачки. Никто не окрикнул меня и не заметил. Возможно, Сэмми была права, сказав, что там слепая точка. Я делала все как во сне, не всерьез. Попробуй воплотить этот сон в реальность, и он убьет тебя. Я бы поджарилась на заборе, как кролик, подбиравшийся слишком близко.
На заборе умер койот и висел на всеобщее обозрение.
Койоты были на аллее за домом, в котором я жила в Лос-Анджелесе. Они трусили по тротуару мимо нашего дома среди бела дня. По ночам мы с Джексоном слышали их нестройные завывания. Джексон притворялся, что ему страшно, и жался ко мне, потому что бояться диких зверей было весело, если они были снаружи, а ты дома, с мамой. Я вспомнила, как Джексон говорил мне, что у койотов морда длиннее, чем у волков, как будто в этом была главная разница между ними.
В тюрьме устроили режим, пока надзиратели отключали напряжение, чтобы снять с забора мертвого койота. Время Энджел Мари Яники осталось в прошлом. Больше отсюда никто не выберется.
Скоро Сэмми должна была выйти на волю. Она собиралась подавать ходатайство на социальное жилье по строгой программе возвращения в общество, обещавшей содействие в трудоустройстве. Теперь она редко показывалась во дворе. Все больше оставалась в камере, подальше от остальных. Когда у кого-то приближается выпуд, то есть выход на волю, враги пытаются как-то подставить такого человека, чтобы ему накинули срок.
В это же время приехала съемочная группа, чтобы снимать фильм про Кнопку и полдюжины других зэчек, которые были осуждены подростками. Кнопка так усердно готовилась к съемкам, словно это был конкурс красоты.
– Тебе нужно выглядеть грустной, – сказала я ей. – Юной. Невинной.
Но это был ее момент славы, и она хотела выглядеть шикарно. Она шила одежду в обмен на укладку волос в учебном косметологическом салоне. Она украла косметику у женщины из соседней камеры, одиночки, которая боялась ее. Она залепила женщине, укладывавшей ей волосы, за то, что та неровно завила ей челку. Она совсем распоясалась, и мы решили выпихнуть ее из нашей камеры.
Киношники снимали весь день в приемные часы, в субботу и воскресенье. В субботу я была во дворе с остальными отбросами общества, которых никто не навещал, а таких было большинство. Кого-то навещали церковники или чужие люди, волонтеры, уделявшие им внимание по доброте душевной. Женщины, которых я знала, виделись с ними, чтобы другие думали, что их кто-то навещает, и ради хавки из торговых автоматов. Я сидела во дворе и стебалась над показушницами, косившими под индианок, чтобы принять участие в туземном банном ритуале. Невозможно было спутать настоящих индианок с показушницами, поскольку индианки держали под контролем табачную торговлю и покупали еду из столовой на свои племенные средства.
В тот субботний вечер Кнопка трещала без умолку об этом документальном фильме. Она собиралась поведать свою историю миру.
– Меня даже не должно было быть в этом месте, – сказала она.
– А что в тебе такого особенного? – спросила я.
Она меня уже достала.
– Мне было четырнадцать, когда было совершено мое преступление. В таком возрасте мозг еще не полностью развит.
Возможно, это было правдой, про детский мозг. Все здесь говорят о выборе, о принятии решений, как будто люди во время преступлений думают о чем-то подобном. Четырнадцатилетка не совершает выбора. Она в плену текущего момента. Когда я была в ее возрасте, я не могла представить ничего дальше сегодняшнего или завтрашнего дня. Но Кнопка все равно бесила меня, ставя себя отдельно от остальных.
Была одна заключенная по имени Линди Белсен, которую осудили в подростковом возрасте, и губернатор смягчил ее приговор. Она была знаменитостью в Стэнвилле. Вокруг нее крутилась группа адвокатов-волонтеров. Они представляли ее дело как историю сексуального рабства. Она застрелила своего сутенера в номере мотеля. Он склонял ее к проституции с двенадцати лет. Это была грустная история, и, возможно, Линди заслуживала свободы, но то, что адвокаты представляли ее как совершенно невинную жертву, напрягало остальных заключенных. Линди Белсен была идеальным лицом активистов свободного мира, которым была нужна образцовая заключенная для их кампании. У нее была миловидная внешность, и она говорила как образованный человек. Но, что самое важное, ее можно было убедительно выставить жертвой, а не соучастницей. Большинство заключенных терпеть не могли Линди Белсен из-за того, в каком свете ее история, сочиненная адвокатами, выставляла остальных из нас. Немногие радовались за нее, когда она вышла на волю.
