Джеронима отсидела свой срок.
Она больше не несет угрозы обществу.
Освободите Джерониму.
Она подвергалась супружескому насилию.
Джеронима – это коренная старейшина и лесбиянка, которую несправедливо удерживают в исправительном учреждении Стэнвилла.
Быть лесбиянкой не преступление.
Она нужна в своем сообществе.
Она отбыла свой срок.
Она не несет угрозы.
Освободите Джерониму.
Она действительно отбыла свой срок. Она уже отсидела тот срок, что определил ей суд. И Гордон знал Джерониму. Она была старой женщиной, любившей рисовать. Не могло быть никаких сомнений. Джерониму пора отпустить домой. Она отбыла тот срок, что ей назначили.
Каждый раз, как Джеронима представала перед комиссией по УДО, которая представлялась Гордону в виде сидящих плечом к плечу клонов Филлис Шлэфли, насупленных, с туго стянутыми волосами, в дешевых колготках и с брошками в виде мелко реющего американского флага, как у республиканцев на политических дебатах, она говорила комиссии, что невиновна. Ее сторонники говорили, что преступление она совершила в далеком прошлом и больше не представляет угрозы. Она обращалась к комиссии по УДО и говорила: «Я невиновна». Это казалось неразумным. Но Гордон понимал, почему она так говорила.
Какая бы среда ни требовалось Джерониме, чтобы осознать содеянное ею, тюрьма ее не обеспечивала. Тюрьма – это место, где ты должен быть сильным, чтобы выживать день за днем. Если ты каждый день думал о каком-то чудовищном злодеянии, совершенном тобой, достаточно старательно, чтобы доказать комиссии по УДО, что у тебя случилось озарение, то самое озарение, которого они хотели, ожидали от тебя, чтобы отпустить домой, можно было свихнуться. А нужно было сохранять рассудок. Чтобы сохранить рассудок, ты создавал такой свой образ, в который ты мог верить.
А если бы она продемонстрировала озарение и рассказала комиссии, что было у нее на уме в тот день, когда она убила мужа, почему и как она это сделала и что почувствовала после – возбуждение, вину, отрицание, страх, отвращение, если бы она показала комиссии, насколько честной и точной она может быть в понимании своего преступления и его мотивов, если бы она открыто рассказала о том, как это преступление отозвалось не только на убитом, но и на других, на обществе, если бы она воспроизвела перед ними весь этот кошмар, она бы невольно придала новой убедительности тем причинам, по которым они решили изолировать ее. Их было невозможно переубедить. Невозможно было выиграть у них.
Просто отпустите ее домой. Освободите Джерониму.
Но это противоречие – то, что Джеронима говорила комиссии: «Я невиновна», тогда как ее защитники во внешнем мире говорили: «Она отсидела свой срок. Она больше не несет угрозы», – это тревожило Гордона.
И тем не менее. Джеронима, и Санчес, и Кэнди, все они были людьми страдающими, которые вольно или невольно заставляли страдать других, и Гордон не понимал, как принуждение их к пожизненному страданию может способствовать справедливости. Это только усугубляло старое зло новым, а между тем никто из мертвых не возвращался к жизни, насколько ему было известно.
Ему звонил и писал электронные письма Алекс, но Гордону было нечего сказать ему, потому что он не думал ни о чем, кроме женщин в тюрьме, а это была неподходящая тема для приятного общения. Он чувствовал себя в каком-то изгнании.
Его одолевала безнадежность за стойкой «Баресси», и он завидовал другим посетителям, строителям и фермерам, для которых Калифорнийская долина как будто не имела отношения к тюрьме.
«Да ладно, перестань, мир полон надежд, – мог бы возразить Алекс, изображая Кафку, – конца-края не видно, но не для тебя, Гордон».
За пианино была новая певица. Она была хороша или, пожалуй, хороша для Стэнвилла. Гордон не заметил, как перебрал. Он подошел к пианино и положил двадцатку в большой бокал для бренди, служивший, как и во всем цивилизованном мире, для чаевых пианисту.
– Желаете что-нибудь особенное?
Ее голос был счастливым и легким.
Ему на ум не приходила ни единая композиция. Он дал ей чаевые просто потому, что мог.
– Напойте вашу любимую мелодию. Что вы напеваете, когда никто не слышит.
– Тогда «Летняя пора»,
[42] – сказала она, не задумавшись.
Возвращаясь на свое место, он думал, не слишком ли было нескромно просить ее спеть для незнакомца то, что она напевала себе наедине. Некоторые люди регулярно принуждают к чему-то других, день за днем, по жизни. Он это знал. Он был не из таких. Но все равно задумался об этом.
Когда она пела, он понял, что, даже если эта песня была ее любимой, она ничего не давала ему. Она просто исполняла эту песню. Это была ее профессия – исполнительница. Она пела «Летнюю пору», и Гордона омывали страстные переливы ее посредственного голоса.
– Сожалею о вашем женихе, – сказал он как-то вечером, когда Роми Холл задержалась после урока.
Он собирал ксерокопии нарочито размеренно, чтобы продлить несколько минут их общения, пока надзиратель был занят с другими заключенными.
– Что произошло? – спросил он.
Оказалось так легко говорить тоном доброжелателя, когда на самом деле он пытался выудить из нее сведения о возможных соперниках.
– Он был мне не жених. И он не умер. Он живет своей жизнью.
Она сказала, что в ее блоке были женщины, выходившие замуж за мужчин, с которыми знакомились по переписке.
– Джимми не был таким неудачником, – сказала она. – У него была своя жизнь. Я уверена, он живет на полную катушку.
Она пошутила насчет рукодельной мании в тюрьме, но сказала, что это хорошо – работать руками. Она сказала, что делает бижутерию, и попросила Гордона кое-что достать для нее. Он не совсем поверил ей, но он ей доверял, потому что не позволял себе домыслов. С домыслами было покончено. Скоро он покинет Стэнвилл. Он возвращался в школу, чтобы получить степень магистра в сфере социальных услуг. Пожалуй, это было не лучшее время бросать работу, когда рушилась экономика, но ритмы мира не всегда соответствуют человеческим ритмам.
«Как жизнь на природе и в неволе»? – спросил Алекс по электронной почте.
«Сегодня утром я видел, как сапсан ест из гнезда птенцов воробья, – ответил он. – Большой переполох. Высокая драма в Сьерра-Неваде».
«О, бьюсь об заклад, они восхитительны, – ответил Алекс. – Есть такая певчая птичка, которую французские аристократы едят целиком, с костями и прочим. Это незаконно, и они, по обычаю, закрывают голову тканью, наподобие колпака палача. Может, нам как раз не хватает традиции и элегантности в нашем неустанном разрушении природы. Так когда ты возвращаешься?»
