Согласно социальным нормам самих заключенных, никто не должен был спрашивать других, за что они сидят. Здравый смысл подсказывал не делать этого. Негласный запрет на такие вопросы был настолько силен, что, казалось, запрещал и обсуждение этой темы, даже в узком кругу.
Считалось, что заключенные не должны интересоваться обстоятельствами, сыгравшими ключевую роль в чьей-то жизни. В связи с этим Гордону приходило на ум одно высказывание Ницше. О том, что каждому человеку дается та мера истины, какую он в силах вынести. Возможно, Гордон искал не истины, но знания о том, каковы его пределы выносимости истины. Он избегал вводить некоторые имена. Он боролся с искушением выяснить историю Роми Холл, вместо этого усердствуя в отношении других.
Первой, чье имя он прогнал, была Санчес, Флора Мартина Санчес, которую другие звали Кнопкой. Ее дело было по всему интернету. Санчес с двумя другими подростками напала на китайского студента колледжа вблизи кампуса Университета Южной Калифорнии. Он был единственным ребенком в семье, в соответствии с законодательством КНР, и обучался на подготовительных медицинских курсах. Согласно признанию, сделанному Санчес, этот студент пытался угрожать ей «каратешным приемом». Все трое ребят признали единодушно, что студент кричал на иностранном языке, когда они били его бейсбольной битой. Бита была из необработанного алюминия, марки «Ворт». На ней имелись отпечатки двоих мальчишек и Санчес. Санчес отмахнулась от своего права Миранды. Они все отмахнулись, признали свою вину, были осуждены и получили пожизненный срок без права на УДО.
Они не ведали, что творят. Чем дальше Гордон читал, тем сильней проникался такой убежденностью.
Когда они пытались ограбить студента, они не ведали, что творят. Когда они убили его, они тем более не ведали. Когда на следующее утро их схватили, каждого по отдельности, и привезли на допрос, где они свободно говорили с оперативниками убойного отдела, без своих родителей и без адвокатов, и каждый выгораживал себя, они также не ведали, что творят.
Они выбрали жертву, как сказал один из мальчишек, потому что посчитали, что раз он азиат, значит, богатый. Им был нужен только его рюкзак. Они не пытались убить его. После избиения студент сумел добраться до кампуса. Его соседка по комнате услышала, как он тяжело сопит за закрытой дверью спальни. Она подумала, что он простудился. Она не знала, что он сопел оттого, что у него шла носом кровь.
Гордон старался исповедовать клятву Гиппократа, не просто как учитель, но и как человек: не навреди. Возможно, это вынюхивание шло кому-то во вред. Но он все равно продолжал заниматься этим.
Все эти сведения из газетных статей создавали определенный образ через общие впечатления. Но Гордон видел Кнопку с другой стороны – потерянную девочку, которой не дашь больше двенадцати лет. Один раз, когда он похвалил ее в классе и она улыбнулась ему, ему открылась ее юная душа. В ней была такая горячая жажда одобрения, что он отвел взгляд.
Слово «насилие» было так выхолощено и затерто от чрезмерного употребления, но в нем все еще оставалась сила, оно все еще что-то значило, хотя круг этих значений был весьма велик. Имелось крайнее значение: забить кого-то до смерти. И были более размытые значения: лишать людей рабочих мест, надежного жилья, приемлемых школ. Имелись крупномасштабные проявления насилия, такие как смерть десятков тысяч иракских граждан в течение одного года, вследствие лицемерной войны, замешанной на лжи и близорукости, войны, конца которой было не видно. Однако, если верить прокурорам, реальными монстрами были подростки, такие как Кнопка Санчес.
В примитивном понимании насилие – это физическое противодействие, когда один человек бьет другого, голыми руками или с применением какого-то оружия. Таких людей отправляют в тюрьму. К ним не проявляют снисхождения. К тем, кого записывали в класс Гордона Хаузера. Не важно, читают они или нет.
Погрузившись в эти трудные факты, он пришел к пониманию того, почему эти ребята, Кнопка и ее друзья, убили бедного студента и загубили свои жизни.
Они не видели личности в этом студенте. Вот в чем было дело. Они бы не причинили вреда кому-то, кого считали бы настоящей личностью. Он был для них чужаком, и его мандаринский диалект не воспринимался ими как человеческий язык.
Студент громко сопел. Так сказала его соседка по комнате в суде и добавила сквозь слезы, через мандаринского переводчика, что она подумала, что у него простуда.
Было одно фото, на которое Гордон смотрел снова и снова, – маленькой Санчес и ее соответчиков в суде. Они сидели вразвалку с видом крутых ребят, и все были в очках. Он был ее учителем, и ни разу не видел, чтобы Санчес носила очки. Вероятно, их публичные защитники настояли, чтобы они заказали очки, тем более что окулист был одним из немногих врачей, доступных в окружном СИЗО, и мог выписать рецепт, или, возможно, адвокаты просто сходили в салон оптики и купили им стандартные очки для чтения. Глядя на это фото, где они втроем сидят в очках на собственном процессе об убийстве, со скучающим, отстраненным видом, он почувствовал ненависть к Санчес. Очки были рассчитаны на то, чтобы пустить пыль в глаза присяжным заседателям. Приукрасить преступников. Но Гордон тут же проникся отвращением к себе за эту внезапную ненависть и подумал, что, может быть, дело было вовсе не в вине и невиновности. Просто что-то шло не так в человеческих жизнях.
Читая о деле Санчес, Гордон чувствовал себя перебежчиком через восьмиполосное шоссе. Он уже нашел свой аргумент, объяснявший, почему Санчес была жертвой, когда ему попалась статья, в которой приводились слова из судебных показаний консультанта органа по делам молодежи, случайно услышавшего, как Санчес говорила о преступлении: «Мы даже ничего не поимели с этого».
По ночам было хуже всего. В свете дня ему становилось легче. Проезжая по извилистым дорогам к Стэнвиллу, между склонами холмов, поросших зеленой травой, мягкой, как ангорская шерсть, мимо порослей омелы, свисавшей с дубовых ветвей в форме сердца, напоминая гигантские ульи, он понимал, что не имел права судить. Я не могу судить, потому что не знаю всего.
Гордону были знакомы богатые ребята со времен колледжа и аспирантуры. Если ты рос богатым, ты играл на музыкальном инструменте – скрипке или пианино. Ты состоял в дискуссионном клубе. Предпочитал джинсы определенного бренда, подвернутые по моде. Может быть, ты дымил сигой или курил травку с друзьями в папином «лексусе», а потом показывался с опозданием на академический оценочный тест. Но так много ребят росли по-другому, и к ним относились по-другому. Если ты был из Ричмонда или Восточного Окленда или, как Санчес, из Южного Л-А, тебя с младенчества приучали быть частью своего квартала, своей стаи, проявлять твердость, иметь гордость, быть твердым. Возможно, тебе приходилось присматривать за уймой младших братьев и сестер и, возможно, среди твоих знакомых почти никто не окончил школу и не имел стабильной работы. Твои родные сидели в тюрьме, целые прослойки твоего сообщества, и это было частью жизни – самому в итоге сесть в тюрьму. То есть ты уже рождался в заднице. Но, как и богатенькие детки, ты хотел веселиться в субботу вечером.
