Мисс Смит держали в одиночке под усиленной охраной. Когда ее перемещали, с ней обращались как со смертницей, отряжали двойной конвой и велели снайперам на вышках держать ее под прицелом. Женщины выкрикивали оскорбления. И кидались банками с мочой.
Антисмитовская кампания была травлей, дополняемой изречениями из Библии и воззваниями к морали и христианским ценностям. Лора Липп печатала листовки на ксероксе в служебном помещении. Она писала письма губернатору, тюремному начальству, конгрессменам и кому только могла. Ее мать организовала кампанию на воле. Лора взмахивала блестящими волосами и злобно возражала против того, чтобы с нами поселили убийцу.
Я начала помогать Кнопке с домашкой для уроков Хаузера. Это приносило мне больше удовольствия, чем я думала. Я чувствовала себя старшей сестрой. Сэмми была моей старшей сестрой, а Конан был мне кем-то вроде бати. У нас была семья. Это не очень утешало, но хоть как-то скрашивало жизнь, пусть даже Кнопка была занозой в заднице. Вечно злая, готовая лезть в драку. Но когда Слеза съела ее домашнего кролика, я узнала Кнопку с другой стороны.
Слеза сварила кролика в кастрюле своим кипятильником, пока остальные были на занятиях. Когда мы пришли на вечернюю поверку, в комнате висел тяжелый запах вареного мяса.
– Это что еще за харч? – спросил Конан.
– Рагу по-брауншвейгски, – сказала Слеза.
Потом Конан повторял:
– Даже без всякой приправы, то есть вообще без ничего. – Как будто в этом и состоял проступок Слезы – съесть домашнего кролика Кнопки без приправы. – Все равно, хорошее рагу по-брауншвейгски готовится из белки, а не кролика.
Кнопка скрючилась на своей шконке, прижимая к себе маленькую рубашку, которую она сшила для кролика. Так она лежала целый день.
– Ты что, больна? – прокричал ей дежурный коп.
Кнопка, зарывшись лицом в подушку, не отвечала.
– Если не больна и не ходишь на назначенную программу, я выписываю тебе замечание, Санчес.
То, как Кнопка прижимала к себе рубашку, напомнило мне, как Джексон сжимал во сне своего плюшевого утенка. Он спал с ним с самого младенчества. И крепко держал всю ночь. Последний раз я видела этого утенка в ночь, когда меня арестовали. Джексон плакал, кругом полиция. Он сжимал утенка и пищал: мама, мама!
– Ты можешь завести другого кролика, – сказала я Кнопке. – Ты умеешь ладить с ними.
В итоге она так и сделала, тоже приучила его к порядку, стала одевать его в ту же одежду и назвала тем же именем.
Только один раз Кнопка заговорила со мной о девочке, которую родила. Она рассказала, как все было. Из тюрьмы ее отвезли в больницу, где ее держали в палате с вооруженным охранником. Этот парень ходил за ней даже в ванную, где она пыталась в наручниках и кандалах почиститься, смыть кровь и послед с бедер, надеть послеродовое белье и вставить огромные прокладки, которые ей дали.
– За мной все время кто-нибудь зырил.
Я представила, как коп стоял над новорожденной, уже наполовину преступницей, и следил, чтобы она не делала резких движений.
Роды у Кнопки были тяжелыми, и она едва могла ходить из-за швов, которые наложил врач.
– Живодер, – сказала она, – в бандане с американскими флагами. Не один флаг, а множество, разных размеров. Мне было видно только эту бандану, пока он зашивал меня. Эти ебучие флаги. Я сказала: «Сколько швов у меня будет?» А он: «Постарайся не думать об этом».
Медсестра дала Кнопке пластиковую бутылку со средством для обрызгивания швов, чтобы у нее все зажило. Она была привязана к кровати, но добрая медсестра подносила ей новорожденную. Кнопке дали сорок восемь часов, чтобы найти кого-нибудь, кто заберет к себе девочку. Кнопка сомневалась, что у кого-то из ее знакомых имелась машина в рабочем состоянии, чтобы приехать в Стэнвилл за девочкой. Она смотрела, как ее дочь дышала, лежа в больничной кроватке. Смотрела на ее безупречное спящее личико, закрытые фиолетовые веки, маленький ротик. Кнопка тоже заснула от усталости. А когда проснулась, девочки уже не было. Надзиратели сказали ей одеваться. Она надела тюремную одежду. Ей не разрешили взять с собой средство в бутылочке для обработки швов. Ее запихнули в фургон, и она там истекала кровью на жестком пластиковом сиденье, и ей было так больно от разорванной промежности, что она сидела на одном боку всю дорогу до тюрьмы.
Джексон спросил меня, откуда взялся его утенок.
– Это папа тебе подарил, – сказала я.
Он взглянул на утенка с любовью и изумлением. Поцеловал его.
Его папа ничего ему не дарил. Это Аякс, мальчишка из «Комнаты на Марсе», украл утенка для меня из магазина подарков в аэропорту, когда возвращался от своей семьи в Висконсине. Я сказала, что отдам утенка сыну. Аякс растерялся, словно забыл, что у меня есть сын, но я сама не хотела, чтобы они виделись.
Я сказала Хаузеру, что прочитала «Сына Иисуса», и спросила его, почему он выбрал для меня эту книгу. У меня была паранойя насчет того, что он считал меня пропащей бывшей наркоманкой, как герои этих историй.
Он сказал, что дал ее мне потому, что это была превосходная вещь. И что это одна из его любимых книг.
Там был один рассказ, в котором два парня стащили медный провод из дома, и главный парень видит жену другого парящей в небе и думает, что вошел в сон другого парня, и это было так понятно мне – я сказал это Хаузеру. Я сказала, что знала людей, которые занимались этим, крали медные провода. Некоторые из них были, как парни в этой книге, наркошами, искавшими быстрых денег, но были и другие, для которых это было вроде профессии.
Хаузер продолжал доставать мне книги, и после того, как я их прочитывала, я давала их Сэмми, которая тоже читала их. Сэмми, как и я, пропустила седьмой класс. Ни я, ни она не стали отличницами – такое вот странное совпадение. Я ходила в школы с мексиканками, и у нас были общие понятия и определенный стиль: черные слаксы, китайские туфли, подводка для глаз «Мэйбелин», которую надо разогревать спичкой, так что у меня было о чем поговорить с Сэмми. По выходным я иногда ходила в ее домашний блок смотреть ее фотографии. Мне хотелось увидеть всех этих людей, о которых она мне рассказывала, когда мы сидели в карцере. Фотографии с ней в молодости и с другими людьми, ее друзьями за много лет. Она была в УЖКе, женской тюрьме на юге Калифорнии, которую Сэмми называла УЖ Кайф.
– Это еще до массовых посадок, – сказала она.
Словно массовые посадки были неким природным бедствием. Или катастрофой вроде 9/11, отмечавшей историческую веху. До и после массовых посадок.
У них был бассейн в УЖ Кайфе. Им выдавали купальники, казенные, но под них нужно было надевать белье, поскольку они были общими. Я обожала эти рассказы о порядках в старой тюрьме, не то что сейчас. Я не сомневаюсь, что там было паршиво, но, по словам Сэмми, у некоторых были аквариумы с золотыми рыбками. У них не было огромных вышек со снайперами и забора с колючей проволокой под напряжением. Здания были не сплошь из бетона. В камерах имелись деревянные полки и шкафчики. У них была зеленая трава. В столовой продавали макияж, и всем особенно нравилась помада «лиловое пламя». Рядом с тюрьмой было поле для гольфа, и чей-то приятель притащил туда бейсбольный автомат и пулял в главный тюремный двор мячики, начиненные героином и бижутерией. Когда мне было грустно, Сэмми рассказывала мне об УЖ Кайфе. Это был рай до грехопадения.
