Норвежка вырезала деревянные свастики и пентаграммы. Мое же нововведение касалось колбасы. Во время обеденных перерывов я стала поджаривать мою колбасную нарезку электрическим тавром, которым мы клеймили все свои продукты. На тавре значилось «ПУТК»: Производственное Управление Тюрьмы Калифорнии. Я была ответственной. Я заклеймила с обеих сторон свою колбасу, а потом и хлеб для сэндвича. Железо прекрасно поджарило хлеб и мясо. И я стала поджаривать сэндвичи всем желающим в обмен на пакетики растворимого кофе. Я научилась прятать кофе на случай шмона после работы. Так я постигала тюремные порядки. У тебя норовят отобрать любую мелочь.
По субботам нам разрешалось ходить в библиотеку. Но все, что нам выдавали, – это Библии: версия короля Иакова и новая версия – этим ограничивался читательский выбор. Мы с Сэмми каждую субботу прочесывали справочники, пытаясь выяснить, кому я могу писать письма о Джексоне. Однажды, выходя из библиотеки, я опять столкнулась с Хаузером. Скоро я должна была начать заниматься у него.
Я сказала ему, что там нечего читать.
– Я знаю. Поэтому я заказал для вас несколько книг. Они еще не пришли? Пришлось заказывать на «Амазоне», потому что мы не можем давать вам книги напрямую.
Я представила руки Сэмми, сматывавшие удочку, с жертвой на крючке. «Медленно, – говорила она, – нужно делать это медленно».
– Я их еще не получила, – сказала я ему.
Требовалось время. На тюремной почте сортировали посылки для трех тысяч женщин.
Я продолжала звонить адвокату Джонсона, потому что он был единственным, с кем я могла связаться, так как он пользовался «Глобал-телесвязью». Как правило, он не отвечал, но один раз все же принял звонок. Он сказал, что у него есть новость. Он увольнялся, после тридцати лет работы публичным защитником, и я больше не смогу связаться с ним по этому номеру.
Все казалось настолько безысходным, что мне с трудом верилось в реальность происходящего. Никому, кроме меня, не было дела до судьбы Джексона. А я не знала, где он. Я не могла поговорить с ним. Я застряла в тюрьме в Калифорнийской долине, под бескрайним знойным небом, с которого палило солнце, и тупо глазела на птиц поверх колючей проволоки, высчитывая, сколько времени понадобится грузовику на объезд всей этой территории по периметру. Воображая крутую и прекрасную Энджел Мари Яники, пролезающую сквозь забор.
Я то и дело прокручивала в уме воспоминание о том, когда Джексону было пять лет. Была осень, и моя мама поехала с нами в парк Тилден, в Восточном заливе. Над нами возвышались деревья с листвой насыщенного ярко-лилового цвета, в который я иногда красила волосы. Были деревья с золотой и багряной листвой. В Калифорнии такое не часто увидишь. Моя мама, Джексон и я сидели и смотрели, как ветер качает эти разноцветные деревья. Джексон был заворожен.
– Такая красота пропадает ни за что, – сказала мама. – Завтра уже облетят.
– Но потом, бабушка, – сказал Джексон, – деревья отрастят новые листья, и они тоже станут цветными, как эти.
Джексон сказал, что это будет повторяться снова и снова, год за годом. Опадающие листья означали, что на их месте вырастут новые. Мама смотрела на него так, словно не могла понять, с какой он планеты.
Он был прирожденным оптимистом, и это качество он унаследовал не от нее и не от меня.
Когда Джексону было три года, он спросил меня, как сформировалась Земля.
– Как она попала сюда?
Я сказала, что никто не знает точно, но, возможно, был такой взрыв, который ученые называют «Большой взрыв».
– Но где были все, когда взрывался этот взрыв?
В его представлении люди существовали всегда. Люди, которые заботились друг о друге.
Адвокат дал мне телефонный номер службы детской опеки, где, по его словам, мне могли сказать имя куратора по делу Джексона, но я могла звонить только тем, у кого был счет «Глобал-телесвязь». Я писала письма и старалась не сойти с ума. Одно письмо я послала на старый адрес Евы, и одно на адрес ее отца, но я почти не надеялась, что до нее дойдет хотя бы одно из них. Я позвонила Джимми Дарлингу, но звонок не прошел, так как он не пользовался «Глобал-телесвязью». Я сказала себе, что если когда-нибудь выберусь на волю, то взорву «Глобал-телесвязь».
Я получила посылку. Меня позвали по фамилии в почтовое отделение, как одну из тех счастливиц, у которых есть семья, поддержка во внешнем мире, и мне разрешили забрать посылку. Хаузер достал мне три книги: «Моя Антония», «Я знаю, отчего птица поет в клетке» и «Убить пересмешника».
– Это все, что он тебе достал? – сказала Сэмми, подавляя смешок. – Даже я это уже читала.
Мне стало грустно и слегка неловко за этого учителя, который хотел помочь мне. Я решила оставить их у себя, пусть даже не особенно хотела их читать. Они были связью с внешним миром. Но одна женщина в моем блоке предложила в обмен на три книги шампунь и кондиционер. Государство дает своим заключенным только зернистое порошковое мыло для тела и волос. Возможность как следует вымыть и уложить волосы сделала меня счастливой, хотя бы на один вечер, ведь последний раз я могла позволить себе это еще до того, как меня арестовали, три года назад.
Я ходила на занятия Хаузера пару недель, когда он остановил меня после урока и спросил, понравились ли мне книги.
– Я с удовольствием читала их, – сказала я, – когда мне было четырнадцать лет.
Я не собиралась говорить этого. Это, несомненно, было опрометчиво для приручения моего Берндта.
– Господи, – сказал он. – Простите. Так неловко.
– Да ничего. Просто вы меня не знаете.
Он спросил, что бы хотела почитать, и я сказала, что не знаю. Я сказала, у меня много всего на уме, и сложно определиться.
Он достал мне еще книг. В одной, под названием «Пикап», рассказывалось о двух пьянчугах в Сан-Франциско в 1950-е. Я начала читать ее и не могла остановиться. А когда дочитала, сразу стала перечитывать. Я так и видела все, о чем там рассказывалось, хотя рассказчик не называет почти никаких мест, кроме Гражданского центра и угла Пауэлл- и Маркет-стрит, где разворачивается канатный трамвай, что приводило в восторг Джексона, как и всех малышей. Я водила его туда смотреть на уличных музыкантов. С некоторыми из них был знаком Джимми Дарлинг. Джимми знал самых разных людей, в отличие от меня, и если мы случайно встречали кого-то, вечер получался особенным, они приглашали нас на концерт, или вечеринку, или закрытый кинопоказ.
Когда я была маленькой, на углу Паулл и Маркет был большой «Вулворт» с отделом париков в центре магазина. Мы с Евой заходили туда и примеряли парики, делая вид, что собираемся купить их. Пожилые леди, работавшие там, помогали нам убирать волосы в особые сеточки и накручивали бесподобные причесоны. Мы смеялись и дурачились перед зеркалами, прихватывали макияж и заколки, и фотографировались в фотокабинке, которая была внутри магазина. Иногда после этого мы шли в кафе «Зимс» на Ван-Несс-авеню, заказывали кучу еды и уходили, не заплатив. Это было не то же самое, что свалить, не заплатив, из более знакомого «Зимса» на Таравал-стрит. Мы ощущали особую изысканность Старого города. Иногда мы заходили в музей, на Ван-Несс, чтобы спрятаться после «Зимса». Там была картина, которая нравилась Еве. Она называлась «Девушка с зелеными глазами». Среди ребят, с кем мы общались, было не принято ходить по музеям, но Еве никто был не указ, и ей нравилось смотреть на эту девушку с длинной шеей, словно стянутую полотенцем. Она пристально смотрела на нас, а мы на нее.
