Только потом, когда я уже училась в четвертом классе, в детский дом пришла новая мода сваливать все сладкие подарки в одну кучу и прятать их в бытовках, чтобы выдавать на чаепития. Это было уже совсем не то. Гораздо больше радости приносил собственный подарок, когда самому можно решать – съесть сейчас или оставить «на потом». Тогда еще не было такого всеобщего увлечения – носить в детдома подарки, – и мы не получали их на Новый год сразу по тринадцать штук, как сироты получают сейчас. Но один или два подарка в праздники были у нас всегда.
Тот год, первый в детском доме, стал для меня особенным. Красивым. Праздничным. Я словно проснулась.
А летом нас отправили в детский лагерь на море. Это был первый раз, когда я ехала куда-то на поезде, когда увидела море. С тех пор каждый год мы со всеми детьми из нашего детского дома ездили в Крым. Это стало привычно, нормально. Только когда выросла, я поняла, что есть дети, которые ни разу в жизни не видели моря, – у их родителей просто нет денег на такие путешествия. Но если бы меня спросили – сейчас или тогда, – что бы я выбрала: маму или ежегодные поездки на море заодно с сытой детдомовской жизнью, я бы даже думать не стала. Невозможно тут думать ни о чем! Мама – это любовь. Это весь мир и единственная мечта. А море – это всего лишь море. Я бы прожила без него, лишь бы с мамой!
Тем летом нас перевозили из лагеря в лагерь, из смены в смену. Но в каждом новом месте были одинаковые огромные комнаты, как в доме ребенка. Я начинала задыхаться в них от страха. Я так и не полюбила детские лагеря. Мне больше нравились трудовые, и то уже в старшем возрасте: это была хоть какая-то смена обстановки, хоть какая-то возможность встретить новых людей. А в тот раз все было грустно. Я не помню, как мы жили и что происходило. Запомнилось только, что нас мыли после моря из шланга. И старшие ребята над нами смеялись, когда мы, сняв трусы, как нам велели, бежали под этот импровизированный душ голышом. А потом, уже чистые, тем же манером неслись обратно. У старших в это время была линейка, и, получается, нас изо дня в день выставляли им на потеху. Мы уже тогда боялись «старшаков» – так называли старших ребят в детдоме – знали, что большие всегда будут обижать маленьких. Этот страх оказался заложен у нас на подкорку, передавался у сирот из поколения в поколение.
А еще из того лета я запомнила стрекоз. Море стрекоз. В одном из лагерей были постриженные кусты, и между ними бежала узенькая дорожка, которая вела неизвестно куда. Я часами стояла на этой дорожке и наблюдала за стрекозами. Они были невероятно красивыми. То ли я первый раз в жизни их увидела, то ли просто раньше не замечала, но они меня потрясли. Стояла и долго-долго, не шевелясь, смотрела на них. Изящные узкие тельца, красненькие и зелененькие перламутровые крылышки, сияющие всеми цветами на солнце. Каждый день я возвращалась на это место и подолгу наблюдала за ними. Как будто хотела, чтобы они остались в моей памяти навсегда.
В тот год после возвращения из летнего лагеря нас всех крестили. Причем опять нас никто ни о чем не спрашивал, заранее не предупреждал.
– Вас там зовут! – Запыхавшийся мальчишка лет семи влетел в наш холл и чуть не врезался с маму Олю.
– Я поняла, – неторопливо кивнула ему.
Она как будто только и ждала этого сигнала. Подошла к нашему шкафу, вынула из него стопку свежего белья и положила на диван.
– Дети, все надеваем маечки и шортики.
Мы были в повседневной одежде, но тут рванули к стопке, стали переодеваться. Интересно же, зачем это все и что будет дальше? Я быстро стащила с себя очередное несуразное платье и влезла в майку и шорты, а потом стала наблюдать за мамой Олей. Она снова подошла к шкафу и вынула оттуда еще одну стопку – на этот раз в ней были полотенца. Я, конечно, обрадовалась, думаю: «Неужели нас в какое-то другое место мыться поведут?» Сидеть в воде я готова была с утра до вечера. Всегда старалась залезть первой, чтобы выйти из воды последней. Нас тогда мыли всех вместе – сажали по пять человек в одну ванну сразу и купали. И мы там все рассматривали друг у друга, трогали, но все равно так и не понимали, в чем разница между мальчиками и девочками. Я даже не включала голову на эту тему. Помню, в семь лет пыталась писать вместе с мальчишками стоя и страшно бесилась оттого, что у меня не так хорошо, как у них, это получается. Но речь сейчас не об этом. А о том, что купали нас строго по режиму, любая возможность окунуться в воду вне расписания была радостью.
Мама Оля построила нас и повела за собой – в ту часть, где располагалась столовая и еще одна группа. Приходим, а там полно чужих людей! Просто тьма. Съехались все, кто только можно. Знакомыми были только воспитатели из соседних групп и учителя – логопед, преподаватель ИЗО, учительница по танцам.
От непривычной обстановки мне стало страшно, сердце застучало как бешеное.
Я видела взрослых людей, которые толпились в проходе, стараясь заглянуть в открытые двери ванной комнаты. Я слышала крик ребенка. И не понимала, что происходит. Плач тем временем становился все сильнее и сильнее. Нарастал, переходил в визг. Куда и зачем нас привели?!
– Ничего-ничего, – услышала я голос знакомой воспитательницы, – ну, что ж ты кричишь?
Наконец я приблизилась ко входу и смогла заглянуть. Предо мной обычный санузел, только большой: две кабинки с унитазами, две раковины и посередине ванна, наполненная водой. Из нее, рыдая, вылезает мокрый ребенок, а его все успокаивают: «Ничего страшного. Все хорошо!» Я увидела священника в длинном черном одеянии, увидела нашу заведующую дошкольным отделением, самую добрую на свете женщину, которая никого в обиду не даст. Священник тоже ничего плохого не делает, стоит перед ванной с водой и уговаривает следующего мальчика: «Залазь в ванну, малыш. Я тебя три раза окуну, наденем крестик, и ты побежишь играть». Я так и не поняла, отчего все кричат? Почему выходят в слезах? Ничего страшного не происходит.
Наконец подошла и моя очередь. Я с удовольствием залезла в ванну. «Вода освященная», – тихонько объяснила мне мама Оля, которая подобралась поближе, чтобы меня поддержать. Но я увидела только, что вода уже не очень чистая, даже мутная после огромного количества детей. И, конечно, уже прохладная, хотя вовсе не ледяная. И чего было так орать? Я-то только обрадовалась, что меня лишний раз, вне расписания, искупали. Священник положил свою огромную ладонь мне на голову и окунул три раза, что-то нашептывая.
– Ты София! – наконец, сказал он громко после того, как мама Оля что-то шепнула ему на ухо.
Так меня и крестили Софией. Надели на шею крестик, почему-то с самой длинной веревкой. Я заметила, что крестики перед священником лежали разные, с веревочками разной длины. Мне достался такой. Я его потом потеряла, когда купалась в море. Ни крестной матери, ни крестного отца не было. Я даже не знала, что они нужны – тем более сироте. Мне никто этого не объяснил. Я тогда не знала ничего о религии, только умела молиться благодаря нашей преподавательнице по танцам, Валентине Валерьевне. Она у нас была с дошкольного отделения. И каждое занятие начиналось одинаково – мы читали молитву. «Отче наш, иже еси на Небеси, да освятится имя твое, да пребудет царствие твое…» Я выучила эти слова так хорошо, что от зубов отскакивало. И еще одну молитву запомнила, про Божью Матерь. А иногда вместо танцев учительница рассказывала нам про ад и про рай. Возможно, все эти истории были из Библии. А возможно, она сама что-то додумывала, я не знаю. Но мы так любили эти байки, что иногда нам даже не хотелось танцевать. Хотя истории были страшными. Особенно когда речь заходила про ад – там все время мучились, кричали, страдали люди. С шести лет я уже знала, что если буду хорошо себя вести, то попаду в рай. А если плохо, то в ад. Мне помогали эти истории. А священники к нам не приходили, с нами не беседовали. И учительницу эту в детдоме считали немножко двинутой, хотя и не мешали ей.
