От моста они отправились на Трафальгарскую площадь, а оттуда, совершив крюк, двинулись вниз к Букингемскому дворцу.
— Кстати, посмотри, вот в этом доме жила мама до того, как вышла замуж за отца. Она хоть и была дочкой графа, причем весьма состоятельного и сумевшего сохранить родовое поместье в Уилтшире, однако работала воспитательницей в детском саду. Жила, правда, в центре Лондона, на это ее зарплаты уже тогда бы не хватило, однако, как она мне признавалась незадолго до своей гибели, это было лучшее время ее жизни. До появления на свет Эдди, а потом и меня, конечно…
Постоять около центрального входа Букингемского дворца Питер Вике не дал, потащив ее куда-то вдоль импозантного забора. И, указав на окна, объяснил:
— Это апартаменты бабули. Конечно, не спальня, потому что после того, как еще до моего рождения какой-то псих пролез по лесам во дворец и заявился к бабуле в будуар, полчаса сидел у нее на одеяле, поигрывая ножичком, потому как ее камеристка отлучилась, спальню перенесли в смежную комнату, у которой нет окон.
Когда они оказались около одного из въездов во дворец с торца, Питер пояснил:
— А вот здесь раньше дежурил гвардеец, который был безнадежно влюблен в мою бабулю. Дед был в курсе этого, жутко ревновал, однако ничего поделать не мог. В то время брак бабули и дедули переживал не лучшие времена, и вовсе не из-за измен деда, который, как я думаю, в отличие от своего донжуанского имиджа был всегда бабуле верен, а из-за того, что он не мог смириться с тем, что всю жизнь вынужден играть вторую скрипку и во время официальных выходов на два шага следовать позади венценосной супруги. И бабуля, являвшаяся номинальным шефом полка, к которому был причислен этот гвардеец, наотрез отказывалась перебросить его куда-то в другое место. Кажется, из-за этого пустяка дедуля и бабуля едва не развелись, хотя все дело заключалось, конечно, не во влюбленном гвардейце, а в иных материях…
Наконец (Вика с ужасом поняла, что времени у них практически не оставалось) они оказались в Гайд-парке, на тех дорожках, по которым она бежала еще каких-то тридцать шесть часов назад — и где и познакомилась с Питером.
Вернее, столкнулась с ним.
— К Гайд-парку примыкает Кенсингтонский сад. А вот видишь то здание? Это и есть мое жилище — Кенсингтонский дворец…
— Ты один там живешь? — изумилась Вика.
— Ну нет, что ты! — расхохотался Питер. — Дворец — своего рода королевское общежитие. Каждому отведены апартаменты наподобие собственной квартиры, весьма, надо сказать, скромной. Лучшие занимает мой брат Эдди, его жена Кэролайн и их детишки, которых к осени станет трое. Лучшие, потому что Эдди — прямой наследник престола и наш будущий король. Я же всего лишь брат короля, который, слава богу, никогда королем не станет, поэтому мое обиталище гораздо меньше. Извини, пригласить тебя на чай или, — он сделал паузу, — эспрессо к себе не могу, потому что это вызовет ненужный ажиотаж. Наверное, как-нибудь в следующий раз?
Он сжал ее руку, а Вика, чувствуя, что сердце ухает куда-то далеко-далеко, ничего не ответила.
Никакого следующего раза не будет.
— Ну, и помимо Эдди, его семьи и меня там обитает мой разведенный дядя, герцог Кларенс, и его младший брат, другой мой дядя, третий сын бабули, граф Честер. У него, как на данный момент и у Эдди, два отпрыска, двенадцатилетние близняшки, так что во дворце не соскучишься!
— Кенсингтонский сад — любимое место для прогулок мамы, — произнес Питер, когда с последними лучами заходящего солнца они вступили на его тропинки. — Ах, этот помпезный монумент — мемориал принца Альберта, супруга королевы Виктории. Ему было чуть за сорок, когда он умер, и Виктория носила по нему траур последующие сорок лет, до своей собственной кончины. Если что и сносить, то эту неоготическую махину, но отец отчего-то считает ее образцом архитектурного стиля…
Затем они оказались около бронзовой скульптуры на большом затейливом постаменте, изображавшей мальчика, дующего в рожок. Питер, вздохнув, сказал:
— Вот он, мой тезка Питер Пэн. Мало кто знает, что действие первого романа о Питере Пэне происходит именно здесь, в Кенсингтонском саду. Знаешь, я думаю, что моя мама, так страстно его любившая, мечтала, как и Питер Пэн, выбраться из мира реальности, условностей и этикета, мира придуманного, лишенного фантазии взрослыми, и вместе с нами отправиться в другой мир, полный волшебства, смеха и чудес…
И, помолчав, добавил:
— В то лето мы часто бывали здесь. И в одну из совместных прогулок она привела нас именно сюда. Никто из нас, конечно, тогда не знал, что это будет последняя прогулка. Уже не помню, что она говорила, помню только, что меня охватило странное чувство, когда мама именно на этом месте сказала, что уедет на пару недель на Лазурный Берег. Хотя я думал, что она проведет лето с нами, с Эдди и со мной. Но мама в начале того года официально развелась с отцом, она хотела свободы, ведь ей было всего тридцать шесть. У нее, как я узнал позднее, конечно, был новый друг, тот самый, который на своей яхте и ждал ее на Лазурном Берегу. Ну а потом в самом конце лета они отправились…
Питер смолк, и настал черед Вики сжать его руку. Так они и стояли перед памятником мальчику, сумевшему воплотить свои фантазии в реальность, и думали о «королеве сердец», с этим не справившейся и погибшей такой молодой.
Питер вдруг сказал:
— Ты ведь спросила меня в коттедже, очень ли сильно я ее любил. Знаешь, вопрос не такой простой, каким может показаться на первый взгляд. Какой ребенок может утверждать, что не любит, причем очень сильно, свою мать, к тому же такую, какой была она? Она ведь нас с Эдди обожала и, если бы того потребовали обстоятельства, немедленно, без малейшего колебания, тотчас пожертвовала бы своей жизнью ради нашего благополучия. Она была такая ласковая, хотя могла быть и ужасно мелочной. Она была такой веселой, хотя часто плакала и принимала антидепрессанты. Она была так чутка, хотя могла зачастую игнорировать чаяния и желания близких своих людей самым бездушным образом. Но, понимаю, это не ответ на вопрос, очень сильно ли я ее любил…
Он молча двинулся по дорожке куда-то вперед, и Вика, не решаясь задать вопрос, пошла за молодым человеком. Она была уверена: то, что только что сказал ей Питер, он никогда и никому не говорил: ни отцу, ни бабуле, ни брату, ни даже психотерапевту.
А вот ей — сказал.
Через некоторое время они оказались перед большой детской площадкой, на которой, несмотря на поздний час, еще резвилась малышня, а родители и няни, не подозревая, что в нескольких ярдах от них находится принц Джоки, продолжали заниматься тем, чем и занимались до появления неприметной парочки в головных уборах и, несмотря на сумерки, в солнцезащитных очках: переговариваться друг с другом, пересмеиваться, умиляться своим чадам, корить других, болтать по мобильным или просто наслаждаться теплым воздухом вечернего Лондона.
То есть радоваться жизни.
