А у метро на площади люди ведут себя, как при налете, кто-то инстинктивно падает на землю, кто-то убегает, кто-то замирает на месте, будто силясь что-то понять.
Кристиан шел к памятнику, по-детски светло улыбаясь. Как будто та красота, которую он увидел, не умещалась внутри и струилась теперь из него. А потом, вероятно, он почувствовал что-то другое, как будто морская птица вцепилась в спину и хотела выбраться из груди. Он не успел осознать, что это. Тело упало, точно он споткнулся, и осталось лежать на земле – руки раскинуты, голова склонилась набок, глаза открыты.
Мена и Николас еще сидели на мотоцикле. Первой спрыгнула Мена, одна на площади, красное платье расстегнуто на спине. Она медленно шла, как под тяжестью груза, будто, замедлив походку, могла остановить судьбу. Склонилась над сыном, прикоснулась к нему, отвела руки, держа ладони ковшиком, снова опустила руки ему на лоб, погладила волосы, потом положила его голову к себе на колени и закрыла ему глаза, издав тяжелый вздох, больше похожий на рычание. На асфальте растекалась лужа крови, кто-то кричал: “Вызывайте скорую!” Но никто и не пошевелился. Она вся утонула в своих рассыпавшихся волосах. Ее было не видно. И она никого не видела. Только слышала, Николас что-то кричит, требует, чтобы никто к ним не приближался, но попусту. Его слова доносились, как театральная декламация, он еще кричал, что это его брат и его мать. В сущности, так оно и было. Но окружающие видели, что этот блондин отвернулся, чтобы не видели его лица, согнулся пополам, каска прижата к животу, и принялся выть, пытаясь заплакать или, наоборот, сдержать плач. “Боже”, – вырвалось у него, и, произнеся однажды это слово, он все повторял и повторял: “Боже, боже” – и не мог отвести глаз от темного пятна на асфальте. Тело его вдруг сотряс рвотный позыв, потом еще один, и никогда он не чувствовал себя таким одиноким, как в тот момент. Тогда он отбросил в сторону покатившийся шлем и склонился вместе с матерью над телом брата. Из метро никто не выходил. Вокруг толпился народ, зевак прибывало, но у “Рыцаря из Толедо” были только Мена, Николас и невидимый теперь под карминно-красным платьем маленький Кристиан.
С тех пор Мена ни слезинки не проронила. Она заботилась о муже, который плакал не переставая – на ступеньке морга, на стуле в полицейском участке, на скамье в церкви. Она ни с кем не разговаривала, если не считать практические дела и ответы следователю, ведь полиция, естественно, начала проводить расследование. Время от времени косилась на Николаса. Оставшись одна с сыном и мужем, сняла наконец красное платье и, стоя в одной сорочке, смотрела на это платье с двумя пуговицами на спине. Расправила его на столе и вдруг резко схватила и принялась рвать, сначала по швам, затем яростно разрывать ткань как попало, и только тогда вырвался у нее крик, такой металлический, ржавый крик, от которого даже муж перестал плакать. В новостях передавали о “мальчике, убитом каморрой у монумента “Рыцарь из Толедо” Уильяма Кентриджа”.
Похороны были через пять дней. Мена все время просила цветы. Просила и у парней Николаса.
– Мне нужны цветы, понятно вам? – И зло смотрела на них. – Вы знаете, как их достать. Нужны лучшие цветы Неаполя. Белые, много белых цветов. Розы, каллы, самые дорогие. – Она осмотрела церковь и жестом отстранила священника и служащих похоронного бюро: – Вы не поняли! Я хочу цветы. Много цветов, чтобы в обморок можно было упасть от их аромата.
Все было сделано, как она хотела. За гробом шло очень много людей – соседи, знакомые и те, о которых никто не знал, откуда они. Это хорошо, так и должно быть, думала Мена, чтобы все помнили моего мальчика, моего малыша.
Николас не отходил от матери. Слушался. Делал уроки. Ловил все ее жесты. Как настоящий король, который знает, кто с ним, кто против него и кто не должен вмешиваться. Его парни были рядом и скорбели. Как умели. Они терялись в этой куче белых цветов, которые потребовала мать Кристиана.
Пришли школьные друзья Кристиана, вереница детей в сопровождении учительницы; пришли одноклассники Николаса и учитель по литературе Де Марино, задумчивый и молчаливый.
Белым был и гроб. Детский гроб. Девушки друзей Николаса надели платки, они знали традицию и соблюдали ее.
Мена, одетая во все черное, волосы убраны под черную кружевную шаль, держала под руку мужа. Она велела всем подождать, прежде чем провожать Кристиана в последний путь на кладбище Поджореале, и попросила Николаса собрать банду в ризнице.
– Синьор священник простит нас, если мы на пару минут займем его место, – сказала она, не позволяя священнику следовать за ней и всей бандой в полном составе, включая Дохлую Рыбу и Бриато, которые передвигались – один на костылях, другой с ортопедической палкой.
Когда они собрались в полутемной ризнице, Мена немного помолчала, потом откинула черную вуаль и, открыв лицо, посмотрела на каждого:
– Я хочу мести. – И повторила: – Я хочу мести. – А потом продолжила: – Вы можете это сделать. Вы – лучшие. – Перевела дыхание: – Может, вы могли бы сделать так, чтобы он остался жить, мой младший сын, но судьба есть судьба, а времена меняются. Настало время бури. Я хочу, чтобы вы были бурей в этом городе.
Все закивали. Кроме Николаса. Он взял мать под руку и сказал:
– Пора идти.
У дверей ризницы отец схватил Николаса за рубашку, он поднял бы его, если б смог, впился ничего не видящими глазами в его глаза и принялся повторять сначала шепотом, а затем громко:
– Это ты его убил. Ты убил. Ты убил. Ты – убийца. Это ты его убил.
Мена освободила сына от этой хватки и обняла мужа.
– Погоди, не сейчас. У нас есть время, – сказала она, ласково погладив его.
Все шли к выходу из церкви через триумф белых цветов. На улице уже ждал катафалк. Пернатый, одетый в черное, подошел к Николасу. Мягко обнял его, странно даже, что он способен на такую деликатность:
– Нико, соболезнования. От меня и еще сам знаешь от кого.
Николас молча кивнул, он смотрел только на белый гроб. Попытался пройти вперед, к матери, но Пернатый взял его за плечо.
– Видели? – спросил он. Про вас говорят. – И протянул газету. На передовице было все вместе – смерть Кристиана, смерть Рогипнола и буря, разыгравшаяся в Старом городе. Говорилось, что причиной стала новая паранца.
Гроб был уже в катафалке, и Николас перевел взгляд на газету, протянутую ему Пернатым.
– Парни, – сказал он своим, которые шли рядом, – нас окрестили. Теперь мы – пираньи Неаполя.
Неожиданно хлынул проливной дождь. Дорога почернела от зонтов, словно и Форчелла, и Трибунали ждали этого ливня, как освобождения. Катафалк медленно ехал в море зонтов. И только пираньи мокли под дождем.
Смерть и вода – всегда обещание. Они были готовы пройти через Красное море.
От автора
Одной из задач этого романа было использование диалекта. Идея возникла спонтанно, однако понадобилась кропотливая работа, эксперименты, прослушивание. Я не хотел прибегать к “классическому” неаполитанскому диалекту, на котором до сих пор пишут многие поэты и писатели. Но в то же время я стремился к тому, чтобы оттенок этой “классики” был заметен в тексте. Я обратился за помощью к Николе де Блази (преподавателю истории итальянского языка в Университете Федерико II, Неаполь) и Джованни Туркетте (преподавателю современной итальянской литературы в Миланском университете), им обоим выражаю искреннюю благодарность. Я почувствовал податливость, гибкость языка, почувствовал, что могу то здесь, то там использовать силу живой разговорной речи, реконструируя ее в речи письменной. Кое-где эта преднамеренная манипуляция отходит от правил, потому что я как автор создавал, отбирал, преображал звуковую реальность на письме, создавая образы героев с помощью “исковерканного” в моем воображении диалекта.
