Позвать на помощь – значит расписаться в собственной трусости, но в этой букве, всего в одной букве звучал призыв о помощи, который Ренатино максимально сократил, чтобы скрыть свое унижение.
Никто и пальцем не пошевелил. Девчонки стали расходиться, будто начиналось представление, в котором они не хотели и не могли принимать участие. Те, кто остались, внимательные зрители, делали вид, что заняты своим делом. Спроси их, ответят, что просто тупили в свои айфоны и ничего не заметили.
Николас окинул быстрым взглядом площадь, потом резко толкнул Ренатино так, что тот упал. Попробовал подняться, но Николас наступил ему на грудь и придавил к земле. Остальные четверо прикрывали их со всех сторон.
Бриато первым схватил его за ноги, за лодыжки. Время от времени одна нога вырывалась, верткая, как угорь, и взлетала в воздух, отчаянно пытаясь ударить Бриато по лицу, но тот уворачивался. В конце концов, ноги Ренатино были обвязаны легкой цепью, какой обычно пристегивают к столбу велосипеды.
– Нормально, крепко! – Бриато защелкнул замок.
Тукан надел на руки Ренатино металлические наручники с розовым мехом, должно быть, из секс-шопа, и пнул по почкам, чтоб не буянил. Драго бережно удерживал голову, как делают медсестры, надевая шину пострадавшему при аварии.
Николас спустил брюки, повернулся спиной и присел на корточки над лицом Ренатино. Быстрым движением схватил связанные руки и начал испражняться ему на лицо.
– Как, Драго, по-твоему, говносос должен жрать говно?
– По-моему, да.
– Пошло… приятного аппетита.
Ренатино крутился и кричал, но, увидев выходящую коричневую массу, внезапно замер и закрыл рот. Плотно сомкнул губы, задержал дыхание, зажмурился и напряг все мышцы лица так, словно хотел, чтобы оно превратилось в маску. Драго все еще держал его голову, но отпустил, когда на лицо шлепнулась первая порция.
Отпустил только потому, что боялся запачкаться. Голова снова стала крутиться, как безумная, вправо и влево, стараясь сбросить кусок дерьма, угодивший прямо между носом и верхней губой. Это удалось, и Ренатино снова стал кричать свое отчаянное “О!”.
– Парни, вторая на подходе… держите его.
– Ё, Николас, ну ты и жрать…
Драго с сестринской заботой обхватил голову Ренатино.
– Ублюдки! О!!! О!!! Ублюдки!!!
Бессильный крик оборвался, как только Ренатино увидел очередную порцию кала, выходящую из ануса Николаса. Волосатый темный глаз двумя спазмами разорвал змейку испражнений на два округлых кусочка.
– Черт, ты чуть в меня не попал, Нико!
– Драго, тоже хочешь немножко тирамису?
Второй кусок упал прямо на глаза. Ренатино почувствовал, что руки Драго отпустили его, истерично затряс головой, и тряс, пока не подступила тошнота. Николас захватил край майки Ренатино и обстоятельно, без спешки вытер себе зад.
Его оставили в покое.
– Ренатиґ, скажи спасибо моей маме, и знаешь почему? Потому что она хорошо меня кормит, а если б я ел ту гадость, которую готовит тебе твоя мамаша, облил бы дерьмом, как из душа.
Смех. Смех, сжигающий во рту весь кислород, удушающий. Не смех, а ослиный крик. Самый банальный смех напоказ. Смех подростков – грубый, наглый, невыразительный, в угоду приятелям. Сняли цепь с лодыжек Ренатино, освободили запястья:
– Держи, дарю!
Ренатино сел, сжимая в руках меховые наручники. Остальные уходили, горланя, запрыгивали на свои мопеды. Разноцветные жуки, газовали без дела, тормозили, чтобы не столкнуться, а потом разлетались с площади прочь. Только Николас до последнего упирался в Ренатино черными булавками своих глаз. Ветер трепал его светлые волосы, которые не сегодня-завтра, решено, он сбреет под нуль. Потом и он запрыгнул на мопед, помчался вдаль, и остались только черные силуэты.
“Новый махараджа”
Форчелла
[3] – ткань Истории. Вековая плоть Неаполя. Живая материя.
Она там, в морщинах переулков, прорезающих ее, как лицо, огрубевшее от ветра. Смысл имени: Форчелла. Веточка с развилкой на конце. Дорога в неизвестность, всегда знаешь, откуда начинается путь, но куда придешь и придешь ли – неизвестно. Дорога как символ. Смерти и воскресения. Она встречает тебя огромным изображением святого Януария
[4], написанным на стене. С фасада обычного дома он смотрит на входящих. Его глаза, все понимающие, напоминают тебе, что никогда не бывает поздно воспрянуть духом, что разрушение, как лаву, можно остановить.
Форчелла – это история отъездов и возвращений. В новые города из старых и потом из новых городов, которые становятся старыми. Из суетливых, шумных городов, построенных из вулканического туфа и пиперно. Камень, из которого воздвигнуты все стены, вымощены все дороги, изменил все, даже людей, что с незапамятных времен этот материал обрабатывают. Или, лучше сказать, возделывают. Потому что так говорят: возделывать пиперно, будто это виноградник. Камень добывать все сложнее, ведь возделывать пиперно – значит расходовать его запасы. В Форчелле и камни живые, они тоже дышат.
Дома теснятся, балконы целуются в Форчелле. Страстно целуются. Даже если между ними пролегла дорога. И если их не связывают бельевые веревки, их удерживают сплетающиеся голоса, будничная перекличка, словно между ними не асфальт, а река, через которую перекинуты невидимые мосты.
Всякий раз, когда Николас проезжал мимо Колонн Форчеллы
[5], ему становилось весело. Он вспоминал, как два года назад, хоть и казалось, что давным-давно, они вынесли огромную елку из галереи Умберто I и притащили ее сюда прямо со сверкающими шарами, которые, конечно, сверкали уже не так ярко, потому что не было электричества. Там ее и увидела Летиция. Она вышла из дома утром в канун Рождества и, завернув за угол, заметила еловую верхушку – как в сказках, когда вечером брошено зерно, а на рассвете раз – и выросло дерево, упирающееся кроной в небо. В тот день она его поцеловала.
За елкой ходили ночью всей группой. Дождались, пока родители лягут спать, и ушли из дома. Все вместе, десять человек, с невероятным усилием взвалили ее на свои щуплые плечи, стараясь не шуметь, ругались вполголоса. Потом привязали елку к мопедам: Николас и Бриато, Чёговорю и Зубик спереди, остальные сзади поддерживали ствол. В тот день был жуткий ливень, потоки воды изрыгались из канализационных стоков, стояли на дороге болотом, по которому оказалось не так-то легко проехать на мопедах. Мопеды катили, шагая рядом и держа за руль, сесть на них верхом не позволял возраст, но, по их словам, они и так все умели и водили даже лучше, чем взрослые. Однако ехать по этой толще воды было нелегко. Они часто останавливались перевести дыхание и поправить веревки, и в итоге все получилось. Елку поставили у Колонн – среди домов, среди людей. Там, где ей место. К вечеру приехали полицейские и забрали ее, но это уже мало кого волновало. Дело было сделано.
