— Все-таки почти в сорок лет носить ребенка тяжело ужасно, — пожаловалась она, но глаза ее счастливо сияли, не скрывая истинных чувств по поводу второй беременности. — Но папе дочку подавай. Вот и пошли мы за дочкой.
— А вы уже знаете, что девочка будет?
— Знаем, да. — Лена погладила свой округлившийся живот. — А ты как живешь? Совсем к нам дорогу забыла. Ты по телефону сказала, у тебя к деду дело. Случилось что-то?
Лена умела видеть суть вещей, и Соне вдруг стало стыдно, что она действительно не ходит к Золотаревым «просто так», только по делу. Впрочем, стыдиться сейчас было некогда.
— Федор Иванович, — сказала она решительно, — мне нужна ваша помощь. Дело в том, что я невольно оказалась втянута в нехорошую историю, и мне просто жизненно необходимо в ней разобраться.
— О, и у тебя детектив? — Старик сверкнул глазами, очень темными под густыми, совершенно белыми бровями. — Любите вы, девочки, страшные истории. Ну, да это не беда, главное, чтобы они были с хорошим концом. Вон как у Леночки.
— Может, тебе Витю дождаться? — озабоченно спросила Лена. — Он бы тебе лучше помог, чем мы с дедом.
Витя был тот самый полковник Дорошин, муж Лены.
— Нет, мне ведь только информация нужна, причем о делах давно минувших дней. Ничего больше. И да, мне лично ничего не угрожает. Просто в соседней квартире произошло преступление, и мне очень важно понять, может ли к нему иметь отношение мой научный руководитель. Извините, я путано объясняю.
— Колька, что ли? К преступлению? — Федор Иванович раскатисто рассмеялся. — Да ты что, Сонечка. Кишка у него тонка, преступления совершать. Колька кто? Хлыщ обыкновенный. Но ты уж расскажи мне все, как есть, потешь старика. Глядишь, и впрямь я тебе что-нибудь интересное расскажу.
Соня вдруг запоздало испугалась, можно ли рассказывать Золотареву про убийства, не разволнуется ли он сверх меры, не опасно ли для него в столь почтенном возрасте. Словно прочитав ее мысли, с дивана весело засмеялась Лена:
— Ты не бойся, что дед разнервничается. Он же ужас какой любопытный, да и нервная система у него покрепче нашей будет.
Старик озорно подмигнул Соне, и она тоже рассмеялась, испытав острое чувство облегчения. Чудо, как ей было хорошо с этими людьми.
— В общем, со мной на одной лестничной площадке много лет жила семья, — начала она свой рассказ. — Мать несколько лет назад умерла, и отец остался вдвоем с сыном. Он у них с детства был на инвалидности, ментальное расстройство. Я много лет их знала, но особо не общалась, тем более что людьми Галактионовы были замкнутыми и закрытыми. То ли из-за болезни сына стеснялись, не знаю.
— Погоди, тараторка. — Федор Иванович остановил ее движением руки. — Ты мне вот что скажи, правильно ли я понял, что твоим соседом был Борька Галактионов?
— Ну да. — Соня чувствовала себя немного сбитой с толку. — А вы что, его знали?
— Знал, и очень хорошо, правда, давно то было. И что же, Борька умер, и ты имеешь основания полагать, что к его смерти причастен Николай Ровенский?
— Ну да. Понимаете, я нашла дневник. — Соня взяла себя в руки и дальше рассказывала четко, не отвлекаясь на второстепенные мелочи.
О запахе, который тревожил ее долгие месяцы. О том, как была понятой. О том, как нечаянно захватила тетрадку, в которой нашла стихи Блейка и рисунки, в том числе портрет Николая Модестовича. О странной реакции своего научного руководителя и о том, что вот уже третий день он не ходил на работу.
Золотарев слушал внимательно, сдвинув брови, из-под которых по-прежнему ярко-ярко светили его глаза. Иногда задавал уточняющие вопросы, иногда жевал губами. Лицо его выражало все большую задумчивость.
— В общем, их что-то связывает, — убежденно закончила свой рассказ Соня. — И я понимаю, что эта связь тянется из давних лет, потому что за последние годы я никогда Ровенского в своем подъезде не видела. И да, я знаю, что до конца восьмидесятых годов прошлого века Борис Авенирович работал в университете, причем на кафедре английского языка. Может быть, тогда произошло что-то такое, из-за чего они стали врагами. А в том, что они враги, я даже не сомневаюсь. Это в дневнике Саши Галактионова написано. Правда, стихами Блейка, но все же.
— Да, Блейка, — пробормотал Золотарев. — Что ж, ты все правильно вычислила, девочка моя. И Блейк в этой тетради выглядит очень символично, потому что именно из-за Блейка они и поссорились.
— Галактионов и Ровенский?
— Да. А виноват в их ссоре был мой друг, великий профессор Свешников. Сам того не желая. — И Федор Иванович, откинувшись на спинку кресла, начал очень интересный рассказ.
В начале восьмидесятых годов двадцатого века, когда советская наука пребывала в зените своей славы, работали в университете три друга, обласканные властью, внесшие неоспоримый вклад в мировое научное наследие, уважающие друг друга и любившие проводить вместе свободное время.
Самым младшим из них был профессор Федор Золотарев, историк по образованию. Его близким другом и наперсником считался профессор кафедры русской литературы Иван Александрович Склонский. Был он старше Федора Ивановича, имел красавицу-жену, младше мужа на двадцать лет, искусствоведа, специализирующуюся на русской иконописи. Третьим был профессор английской литературы Леонид Федорович Свешников, пожалуй, самое яркое светило науки, имеющий вес на Западе как непревзойденный специалист по творчеству английского поэта Уильяма Блейка.
В конце семидесятых Леониду Федоровичу довелось почти восемь лет прожить в Англии и работать в одном из тамошних университетов, что само по себе было делом в Советском Союзе практически немыслимым. Но к тому времени, о котором рассказывал сейчас Золотарев, профессор Свешников уже вернулся домой, читал лекции в университете и практически не вспоминал свою заграничную жизнь. А друзья особо и не спрашивали. В те времена так было надежнее, да и спокойнее тоже.
Золотарев и Склонский знали только одно — из Англии профессор Свешников привез редкий раритет, подаренный ему британскими коллегами в благодарность за годы совместной работы. Это было старинное издание Уильяма Блейка. Даже ближайшим друзьям Леонид Федорович показывал его всего один раз, и то — из своих рук. Он говорил, что это прижизненное издание, вышедшее в свет в 1794 году. Правда, в последнее Федор Золотарев верил не очень. Как историк, он осознавал, каких баснословных денег должна была стоить такая книга. Не тянула она на подарок даже от очень благодарных ученых.
Впрочем, будучи человеком мудрым, своего старшего товарища он разочаровывать не спешил.
У профессора Свешникова было два любимых ученика, бывших аспиранта, ныне доцента кафедры английской литературы. Один из них, Николай Ровенский, специализировался на творчестве Шекспира, другой, Борис Галактионов, выбрал темой своих научных изысканий Оскара Уайльда. Были они почти сверстниками, Ровенский на два года старше Галактионова, но грызли гранит науки с одинаковой горячностью и негласно боролись между собой за право считаться любимчиком великого Свешникова.
