— Да кто как, — честно признался он. — Знакомые просто Феодосием. Друзья Федей. Мама иногда вообще Досей. А вы зовите, как вам удобно.
— Дядя Федя съел медведя, — засмеялась она и тут же смутилась, — извините.
— Да я привык к тому, что у меня не самое простое имя. Мой дед был родом из Феодосии. Они с семьей были вынуждены оттуда уехать, и он потом всю жизнь мечтал снова побывать в городе своего детства, да так и не сложилось. Это он настоял, чтобы меня так назвали. Мама пыталась поспорить, но он так расстроился, что она рукой махнула. Дед, кстати, никаких сокращений для моего имени не признавал. Так что, пока он был жив, я был только Феодосий. А уж в школе мальчишки, конечно, до Федьки быстро сократили. Так что я практически на любой вариант отзываюсь.
— Так вот, Феодосий, — она покатала его имя на языке, словно морскую гальку с феодосийского пляжа, — мне очень важно показать дневник Саши Галактионова кому-нибудь. Может быть, я все это придумала, но мне кажется, что в нем зашифровано какое-то хитрое послание.
— Послание?
— Да. То ли он пытается указать на преступника, то ли объяснить, за чем именно тот охотится, то ли сказать, где именно эта вещь спрятана.
— Какая вещь?
— Да не знаю я, — с досадой сказала Соня, и Феодосий тут же почувствовал себя глупцом. И так ведь понятно, что она не знает. — Может быть, мне все это кажется, а дневник, стихи и рисунки в нем просто игра больного разума.
— Вам не может просто так взять и показаться, — убежденно сказал Феодосий. — Давайте вместе посмотрим. Если там что-то есть, мы обязательно это найдем.
— А мы можем поехать прямо сейчас? — с надеждой в голосе спросила Соня. — Просто я уже почти двое суток не нахожу себе места из-за этого дневника. Мне кажется, что все очень просто, но я не вижу отгадки, хотя она наверняка у меня под носом.
В душе Феодосия все пело. Сейчас они поедут к ней домой, и, если она захочет, он даже согласится выпить кофе, и она покажет ему тетрадь, и он обязательно попытается разгадать, что там написано, а потом он ее поцелует и…
На этом месте Феодосию стало так жарко, что вдруг испугался, что его хватит тепловой удар. И что это он так раскипятился, словно школьник.
— Конечно, мы можем поехать, — сказал он, стараясь ничем не выдать бушевавших в нем эмоций. — Сейчас нам принесут десерт. Я заказал вам кофе с десертом, у нас тут замечательные делают десерты и кофе варят тоже очень хороший. Я знаю, вы любите кофе, так вот этот вам понравится.
Он понимал, что слишком много говорит, но уже не мог остановиться.
— О-о-о-о, это же отлично, что у вас хороший кофе, — сказала она. — И потом поедем смотреть дневник. Но если вам неудобно, то мы вполне можем перенести это на завтра. Уже поздно, и вам, наверное, надо домой. Мне неловко навязывать вам мои проблемы.
— Все удобно, мне все очень удобно! — с жаром вскричал Феодосий.
Он хотел еще что-то добавить, но не успел, потому что у него зазвонил телефон. Звонила мама, что делала очень редко. Обычно она ждала, пока он позвонит сам, и позволяла себе отвлекать сына от дел только тогда, когда не могла с чем-то справиться самостоятельно.
— Да, мам, — сказал он, сделав жест, что просит у Сони прощения. Она понимающе кивнула.
— У Наташки температура поднялась, — деловито сообщила мама. — Так-то ничего особенного, но уж больно высокая, больше тридцати девяти. «Скорую» вызвать или ты Розе Михайловне позвонишь?
Роза Михайловна была лучшим в их городе детским врачом, которая наблюдала Наташку с самого ее рождения. Будучи уже дамой очень пожилой, она консультировала сейчас только избранных, причем профессиональный статус и уровень дохода родителей этих избранных никакого значения не имел. Роза Михайловна отбирала детей по какой-то своей, непонятно по какому принципу выстроенной системе.
Обязательным условием ее согласия стать семейным доктором была симпатия к кому-то из родителей ребенка. Личная симпатия. У Лаврецких «контактным лицом» выступал Феодосий. Так повелось с самых первых дней, когда пришедшей на прием Нине Роза Михайловна велела никогда больше не переступать порог ее кабинета. Феодосий пошел тогда разбираться, переступил порог кабинета, будучи сильно не в духе, а обратно вышел лучшим другом пожилой дамы.
Конечно, в тех случаях, когда Наташка заболевала, а Феодосий был в командировке или очень занят, с его мамой, Ольгой Савельевной, Роза Михайловна разговаривала и в дом приезжала, но Лаврецкие старались этим не злоупотреблять, потому что пожилая дама была настоящим кладом, и терять ее доброе расположение не хотелось.
— Позвоню и съезжу за ней, — пообещал сейчас Феодосий. — Сейчас в городе какой-то нехороший грипп ходит. Как бы Наташка его не подцепила. Мы сейчас приедем, мам.
Он положил трубку и виновато посмотрел на Соню.
— Вы извините, но у меня заболела дочь, и я должен срочно, пока не стало совсем поздно, привезти к ней врача.
— Все так серьезно?
— Нет, говоря «совсем поздно», я имел в виду время. Уже начало одиннадцатого, наша доктор — человек пожилой, и, хотя она частенько не спит по ночам, дергать ее ближе к полуночи не совсем удобно. Соня, вы же на машине? Вы не обидитесь, если я сейчас вас оставлю? Выпейте кофе, съешьте десерт, он действительно вкусный. А завтра я вам позвоню, и мы договоримся, когда вам будет удобно показать мне тетрадь. Вы меня простите, ради бога.
— Ну, конечно, езжайте, — сказала Соня, хотя по ее вытянувшемуся личику было заметно, что она разочарована. Интересно, чем, невозможностью сразу показать дневник покойника или все-таки нарушенными планами провести оставшийся вечер с ним, с Феодосием? Дорого бы он дал, чтобы узнать. — Я прекрасно доеду до дома сама. Вы не переживайте, Феодосий.
Он все равно переживал, потому что остаться с ней в надежде на приятное продолжение их знакомства было, пожалуй, сейчас самым большим его желанием. Давненько он уже не испытывал ничего подобного в связи с женщиной. Но Наташка была важнее.
По дороге в свой кабинет, где он оставил куртку, Феодосий позвонил Розе Михайловне и договорился, что сейчас заедет. Естественно, на поздний визит пожилая женщина согласилась без всяких разговоров.
Секретарша почему-то была все еще на работе, несмотря на позднее время. Он мимолетно удивился этому обстоятельству, но тут же забыл о нем. Сейчас это было совсем неважно.
— Феодосий Алексеевич? — Она попробовала что-то спросить, но он лишь отмахнулся от нее, как от назойливой мухи.
— Подожди, потом, все потом. Мне надо ехать, меня ждут.
— Кто ждет? Женщина? — Если эта дура решила сейчас разыгрывать ревность, то она выбрала не самое лучшее время. И вообще, похоже, надо ее убирать из приемной.
Приятные дополнения к служебному функционалу грозили плавно перетечь в дополнительный геморрой. Рано или поздно так случалось со всеми секретаршами, и Феодосий относился к этому обстоятельству с холодной расчетливостью, цинично называя его «истекшим сроком годности».
