Костяшки его пальцев на руле побелели, он производил впечатление человека, разговаривающего с самим собой. В его голосе слышалась сдерживаемая из последних сил ярость, готовая вырваться наружу.
– Когда я получил эти фотографии и показал их Патрису, мы с ним сразу решили, что это дар Бога – или дьявола, – который поможет нам отомстить. Патрис передал фотографии двоих негодяев бывшим сотрудникам уголовной полиции, и те их быстро опознали.
Я не переставал извиваться в попытках освободить руки, но от моих стараний не было никакого проку.
– Ясное дело, мы решили не посвящать в наш план Матильду, – продолжил книготорговец. – Мы поделили обязанности между собой. Патрис занялся Амрани, а я заманил на остров Шапюи, выдав себя за представителя семьи Гальинари.
Одибер так увлекся рассказом, что принялся смаковать дальнейшее:
– Я ждал, пока потаскуха сойдет с парома. Лил такой же ливень, как сейчас. Я оглушил ее в машине и затащил в подвал…
2
Только сейчас я понял, как недооценивал Одибера. Он только притворялся старым провинциальным учителем, а на самом деле был хладнокровным убийцей. Они с Патрисом Вернеем договорились снимать допросы на камеру, чтобы потом обменяться видеозаписями.
– В подвале, – продолжил он, – я с наслаждением пустил ей кровушку. Но это было слишком слабой карой за причиненные ею страдания.
Угораздило же меня так вляпаться! Почему я не послушался Натана?
– Под пыткой она назвала Фаулза.
– Вы думаете, что это Фаулз убил Вернеев? – спросил я.
– Ничего такого я не думаю. Наверное, стерва Шапюи назвала эту фамилию просто так, ведь дело происходило на острове, где она звучит через слово. Я считаю, что виновны эти два подонка, которым следовало бы сдохнуть в тюрьме. Но в конце концов они получили по заслугам. Если бы я мог убить их во второй раз, то с удовольствием это сделал бы.
– Аполлин и Карим мертвы, значит, дело закрыто.
– Я считал так же, но упрямец Патрис был другого мнения. Ему приспичило допросить самого Фаулза, да вот беда, он умер, не успев осуществить свое желание.
– Патрис Верней умер?
Одибер дьявольски расхохотался.
– Две недели назад, от рака желудка. Прежде чем испустить дух, этот болван не нашел ничего лучше, чем послать Матильде флешку с теми самыми снимками, а также с видезаписями нашего «следствия».
Наконец-то кусочки головоломки встали на свои места, собрав воедино головокружительный сценарий событий.
– Матильду потрясли фотографии со дня рождения брата. Восемнадцать лет она гнала от себя воспоминания о том, что присутствовала при гибели всей своей семьи. Она все забыла!
– Как-то не верится…
– Мне плевать, верится тебе или нет. Правда есть правда. Десять дней назад Матильда нагрянула ко мне сама не своя, прямо бесноватая, горящая жаждой мести. Патрис разболтал ей, что труп Аполлин хранится у меня в морозильнике.
– Так это она распяла труп на самом старом эвкалипте Бомона?
Я увидел в зеркальце заднего вида утвердительный кивок Одибера.
– Зачем?!
– Чтобы остров заблокировали, зачем же еще! Чтобы Натан Фаулз не сбежал, чтобы заставить его признать вину.
– Вы только что сказали, что не верите, что это было его рук дело!
– Я не верю, а она верит. Мой долг – защитить внучку.
– Как же вы намерены ее защищать?
Книготорговец не ответил. Я видел в окно, как мы оставляем позади пляж «Серебряная бухта». Сердце забилось еще отчаяннее. Куда он меня везет?
– Я только что видел, как вы отправили письмо. Кому, о чем?
– Ха-ха, какой зоркий сосунок! Это мои признательные показания, я отправил их в комиссариат полиции Тулона. Я написал, что убил Аполлин и Фаулза.
Так вот зачем мы едем на виллу «Южный Крест»! До мыса Сафранье оставалось меньше километра. Одибер задумал расправиться с Фаулзом!
– Понимаешь, я должен опередить Матильду. Не хватало, чтобы она сама его прикончила!
– Я-то тут при чем?
– Ты просто оказался в неудачном месте в неудачное время. «Сопутствующий ущерб» – так это называется. Вот смеху-то!
Я должен был что-то предпринять, чтобы не позволить совершиться этому безумию. Мне не осталось ничего другого, кроме как со всей силы ударить связанными ногами в спинку водительского кресла. Мое нападение застигло Одибера врасплох. Он вскрикнул, оглянулся – и получил второй удар, в голову.
– Ах ты, мерзкий червяк, сейчас я тебя…
Машина резко вильнула в сторону. По железной крыше тарахтел дождь, снаружи был форменный потоп, мне казалось, что машина – лодка, швыряемая волнами.
– Ты горько пожалеешь! – рявкнул мой патрон, хватая с соседнего сиденья свою кочергу.
Я думал, что он не потерял управление, но в следующий момент старенький «Рено» пробил заграждение и стал падать в пустоту.
3
Я не думал, что смерть так близка, и совершенно к ней не подготовился. На протяжении тех секунд, что машина летела вниз, я не переставал надеяться на чудо, благодаря которому меня минует страшная развязка. Ведь жизнь – это роман. Ни один автор не убьет рассказчика так задолго до развязки.
У этого мгновения нет ни вкуса смерти, ни вкуса страха. Я не смотрю со стократным ускорением фильм о своей жизни; замедленного воспроизведения, как в сцене автокатастрофы в фильме «Мелочи жизни» с Мишелем Пиколи, тоже не происходит.
Зато меня посещает странная мысль. Вернее, воспоминание о признании, которое я услышал недавно от своего отца. То было внезапное удивительное откровение. Он сказал, что ребенком я наполнял его жизнь светом. «Когда ты был маленьким, мы столько всего придумывали вместе!» Он не преувеличивал. Я помню наши прогулки в лесу, походы по музеям, на театральные постановки, помню, как мы собирали конструктор, что-то мастерили. Да разве только это! По утрам он отводил меня в школу и каждый раз по пути что-нибудь рассказывал: исторический экскурс, анекдот из жизни знаменитых актеров, грамматическое правило, просто маленький урок из жизни. До сих пор в моих ушах звучит его голос:
«Сказуемое прошедшего времени третьего лица согласуется в роде с подлежащим. Пример: он шел/она шла». «Свой чистейший синий цвет, запатентованный как l’International Klein Blue, Ив Кляйн создал, насмотревшись на небо Лазурного Берега». «Математический знак деления можно заменить знаком дроби». «Весной 1792 года, за несколько месяцев до того, как ему отрубили голову, Людовик XVI предложил заменить прямое лезвие гильотины на косое из соображений повышения ее эффективности». «В самом длинном предложении в «Поисках утраченного времени» Пруста восемьсот пятьдесят шесть слов, в самом знаменитом – шесть («Уже давно я рано ложился спать»), в самом коротком – два («Он посмотрел»), в самом красивом – семь («Любишь только то, чем не полностью владеешь»). «Слово «спрут» ввел во французский язык Виктор Гюго, впервые употребивший его в своем романе «Труженики моря». «Сумма двух последовательных чисел равна разнице их квадратов: 6+7 = 13 = 72 – 62…»
