– Дурненькый ты, Трохим! Тот твой Мерликийский – первейший анархист и революционер Кропоткин, а тот, что справа – бунтовщик против царя Емельян Пугачев.
– От ты господи!.. То-то, я думаю, вже сколько в хате высять, а счастья не прибавилось.
– А кто ж тебе его даст, счастье? Сами, своимы рукамы добывать будем. У тебя хоть какое оружие осталось?
– Трохы! Пара «манлихеров», револьверы, бомбы. Все смазанное, все в сухому. И ще есть новенький германський карабин з подсумками на сорок патронив.
– Откуда новый?
– Та був я тут на Вовчий речке. А немец пидъихав коня напоить. Так я його так ласкавенько – виламы. Не успел и ойкнуть.
– Коня-то хоть сообразил не брать?
– Коня одвив верст за пять. Там того германа и шукалы… Ну, шо, Нестор Ивановыч, визьмем по карабину, по бомби, та трошкы полоскочем германа? Чи пана якого?
– Позже. Мне еще надо в Гуляйполе наведаться.
– Не совитую! Узнають – зразу ж повисять. Тебе там давно ждуть.
– Бог не выдаст, свинья не съест… А може, и не узнают.
Катилась по степной дороге бричка. Трохим за ездового, а сзади сидела молодичка, а может, и панночка или жена богатея: симпатичная, чернобровая, в цветастом платочке, в красных сапожках. Веселая. Беспечно лузгала семечки. Такая общая народная беда – что дождик: молодость-то одна, невозвратная.
Проехали мимо взвода австрияков или немцев. Солдаты приподнимали каскетки, бескозырки с красными околышами, что-то выкрикивали, ржали…
– Маете успех, – не оборачиваясь, произнес Трохим.
Кони были в мыле, но вот уже показалось знакомое село, тополя, сады, не дышащие дымом заводские трубы. И надпись у шляха в странной немецкой транскрипции: «Гулеполедорф»…
Замелькали приземистые окраинные хатки Гуляйполя. Потом потянулись каменные постройки с железными крышами. Кое-где по улицам прохаживались вартовые. На бричку – никакого внимания. Ну, едет молодичка с батькой – пускай себе…
Немецкие солдаты, правда, улыбались, здоровались. От них, разогретых здешним жарким солнцем, исходил чужой запах. Чужое сукно, чужие ремни, чужой пот.
Промелькнули еще две-три улицы. Нестор не узнавал своего села. Почти не видно было жителей, лишь чужие солдаты бродили по улицам да виднелись чужие вывески на чужом языке…
Трохим попридержал коней возле низкой, крытой серой соломой хатки. Тын. Глечики на кольях. Маленькие «вмазанные» окошки. Полуголая чумазая ребятня в количестве доброго цыплячьего выводка, бегающая по двору… Все говорило о бедности, о безысходности быта.
Завидев замедляющую бег бричку, малышня с любопытством приникла к тыну. Разглядывали не столько ездового, сколько нарядную барышню.
– Карпова хата. Тепер оны все тут живуть, в куче, – сказал Трохим. – Вси Махны.
– Знаю… Езжай чуть дальше. И сверни в глухой переулок.
Когда бричка остановилась в конце огородов, на пустыре, Нестор велел Трохиму:
– Скажи Евдокии Матвеевне, пускай выйдет. Мол, какая-то барышня весточку от Нестора привезла…
Босая Евдокия Матвеевна не шла, бежала по безлюдному переулку. «Барышня» пошла ей навстречу.
Евдокия Матвеевна еще издали стала всматриваться в «дивчину». Остановилась. Вытерла концом платка лицо и снова вгляделась в приближающуюся к ней незнакомую и в то же время до боли знакомую гостью.
– Сук-кин ты сын, Нестор! – сердито вскрикнула она. – Не можешь як люды! Все з фокусамы! – И тут же перешла на причитания: – Боже ж ты мий, Боже! Звидкиля ты взявся? Шо за одежа? Опять театры? А казалы, тебе десь пид Ростовом убылы. Яка чортяка тебе туды занесла?
– И в Ростов занесла, и в Царыцын, и в Москву, – сказал Нестор, обнимая мать. – Но я ж Нестор. Як наш поп говорив, «всегда возвертающийся додому»!
– Ой, не вспомынай отця Дмитрия! То твий велыкый грех. А от тебе и на нас посыпалысь несчастя.
– Пустое, – нахмурился Нестор. – Хто теперь счасливый? – И удивленно спросил: – А як вы меня узнали?
– Матерынски очи можно оммануть, а серце – ни! – Она вновь набросилась на сына с упреками: – Чого ж в хату не заходышь? На задвирках з матирью зустричаешься!..
– Тихо, мамо! Тихо! Там невестки, дети. Разговоры по селу пойдуть. До беды могут довести! – Нестор перешел на деловой тон: – Про Омельяна, Карпа все знаю. А де Савва, Григорий?
– Савва в Катеринослави, в тюрьми. А Гришка недавно вернувся, десь по хуторам ховаеться, бо його ловлять. Всих Махнов хочуть снычтожить!
– Каменюка им в печинку! Чого захотилы!.. Про Настю никаких слухов, мамо? Про дитя?
– Ничого… Як водою змыло.
Нестор помолчал. Пришедший за Евдокией Матвеевной кот терся о его красные козловые сапожки. Где-то призывно мычала корова. Шелестели на легком ветерке листья. Простой, прекрасный и навсегда утерянный мир!
– Не знаете, кто с нашых хлопцев сейчас в Гуляйполи?
– Та хто ж тут буде? Десь ховаются… Тилькы того вашого, шо в очках, бачила. Тимоша Лашкевича. Його варта не трогае, вин инвалид. В чорных очках ходе.
– Мамо, найдить его, скажить, пусть сообщит всем, с кем держит связь, шо я вернувся, шо я в Терновому у Трохима Бойка. Там мене найдуть!
– Никуды я не пиду, ничого никому переказувать не буду! – заупрямилась мать.
– Пидете! – уверенно сказал Нестор. – Потому шо иначе останусь я один. Не с кем мне будет од варты отбиваться!
– Пиду, – вздохнула мать.
– Ну, прощайте, мамо! – Нестор приник к ней, поцеловал. – Спешу! – И протянул ей пачку денег. Тех самых, кремлевских: – Возьмить!
– Крадени?
– Добри люди далы. Хороши гроши, чистые. Берить! Толькы тратьте потихоньку, незаметно!.. Може, коровку купите? Он сколько детлахов в дворе, все худые и бледные.
И Нестор торопливо, не оглядываясь, словно боясь расчувствоваться, пошел к бричке, на ходу ловко поправляя хустку.
– Трогай!
Прислонившись к дереву, чтобы не упасть, мать горестным взглядом провожала скрывающуюся за углом бричку.
Глава шестнадцатая
Услышав скрип колес и топот лошадиных копыт, Трохим вышел из хаты.
Гости! В бедарке за кучера восседал молоденький красивый парубок Юрко Черниговский, который бегал по поручениям своего кумира Нестора Махно еще во времена коммуны в усадьбе Данилевских. Рядом с ним – Тимош Лашкевич. Солидный, серьезный, в черных очках, с портфелем.
– Хозяин! Слыхав, ты мед продаешь? – спросил Лашкевич.
– Здравствуй, Тимош. Сто год не встречались. – Они поздоровались. Лашкевич настороженно оглядывался. – Не гляды по сторонам. Чужих нема. Заходь в хату, поторгуемся, – усмехнулся Трохим.
