– Рассея! – вздохнул однорукий солдат. – Одно слово!
Покачивался, скрипел изношенный вагон. Тихо переговаривались пассажиры. Кто-то завтракал или уже обедал…
Приникло к окну семейство интеллигентов: благообразный средних лет мужчина, жена, постоянно оглядывающаяся и ждущая всяческих неприятностей, дочь, скрывающая милое личико под напуском старого платка, сын-подросток с выправкой кадета.
Неожиданно поезд, под тревожные гудки паровоза, резко затормозил. Остановился. За окнами послышалась беготня, крики, откуда-то снизу пополз черный густой дымок, завивался штопором у грязных вагонных окон. Запахло гарью…
– Ой, батюшки! Горим! – вскрикнула баба, сидящая на узлах.
– Слышишь, Петя? – забеспокоилась интеллигентка, испуганно поглядела на мужа. – Говорят, горим!
– Ну, горим… Все равно не выбраться, – флегматично ответил ее муж.
– Букса загорелась, обычное дело, – объяснил однорукий. – Тряпок с дегтем насовали, оно и пыхнуло.
– Деготь, он для телеги хорош, а тут машина, – отозвался какой-то мужичок. – Чуток постоим та й поедем.
За окном не стихали крики, ругань… Наконец поезд тронулся.
– Таких остановок еще будет и будет, – «успокоил» всех однорукий. – То рельсы разобраны, то банда налетит, то дрова кончились…
– Дрова, они для печки хороши, а тут машина, – опять не удержался «знающий» мужичок.
– О господи! – вздохнула «барынька». – Петя, это правда, что паровоз на дровах едет?
– Не знаю. Я мосты строил, а не паровозы… Время такое, что и на дерьме поедет.
Тихо плелся поезд, покачивался вагон. Революционные рельсы, кривые, давно не чиненные, не крепленные.
В сумерках зажгли фонарь: плошку с разбитым стеклом. Свету мало, чаду много.
Кругом жевали, курили, сплевывали на пол, сорили лузгой от семечек.
– О господи, – тихо вздохнула «барынька». – Обещали «международный вагон».
Нестор дремал на полке. Не в роскоши вырос. Грязи насмотрелся. Удобств тело не требовало.
За окном темно… Куда едет поезд? А черт его поймет! Машинист, может, и знает. А может, нет!.. Ах, революция! Красные банты, сладкие речи!
– Мам, я клопа раздавила… Фу!..
– Клопы не комиссары. Переживем! – буркнул в ухо дочери мостостроитель. – Главное, две комиссарские проверки уже прошли!
На маленькой станции Казачья Лопань, первой станции на Харьковщине – длительная стоянка. За окном – топот марширующих ног. Четкие военные команды. Выкрики на немецком языке.
– Что это?
– Казачья Лопань. Граница. Дальше уже Германия!
И в самом деле, вдалеке была видна табличка, установленная на столбике близ пути: «Дейч Фатерланд»…
– Боже мой… Германия! И где? Под Харьковом! – ахнул мостостроитель.
– Перевирка! Перевирка! – В вагоне появился какой-то железнодорожный чин из новой украинской власти. На фуражке кокарда, удивительная для пассажиров: трезубец и по сторонам два колеса. – Готуйте посвидчення… всё, що треба…
– Я не понимаю…
– А як що не розумиете, не слид було на Вкраину ихаты. Мы тепер незалежни, тому й вымагаемо, щоб вси державну мову зналы!
– Какой ты незалежный, если немцу жопу лижешь? – спросил Махно.
– Хто це сказав? Хто це сказав? А ну злазь!
Да откуда же узнаешь, кто сказал? Вагон – как мешок с картошкой. И сумеречно.
Чиновник быстренько просматривал документы. Возле интеллигентов приостановился. Внимательно прочитал строки в старом паспорте с двуглавым орлом. Помусолил еще какую-то бумажку. Потом, став строгим, официальным, спросил:
– Коштовности е? – И в ответ на недоуменные взгляды пояснил: – Драгоценности имеете?
Испуганная «мадам» протянула ему золотое колечко. Чиновник спрятал его в карман брюк.
– Прощению просим, – сказал он по-русски, – но наша держава молодая, нуждается в валюте. Сами понимаете, москали спокон веку грабили нас. – И улыбнулся: – Добро пожаловать на Украину! Украина – не Россия, голодать не будете!
– А перстенек, простить, пане, вы вкралы чи як? – в упор спросил у чиновника Махно со своей полки.
– Не твое собаче дило!.. Посвидчення! – рявкнул чиновник.
Махно протянул ему удостоверение и медицинскую справку, полученные в Москве.
– Народный вчитель… Так… В ликарни був. Сухотный?
– Ага, чахоточный. – И Махно кашлянул ему прямо в лицо.
Чиновник отшатнулся, вытер рот и усы платком.
– А ну выходь! – приказал он, пятясь и переступая через чьи-то ноги. – Выходь з вагону, бо зараз варту поклычу! Це ж ты мене ображав, жополызом обизвав?
Махно спокойно спустился с полки и вслед за чиновником пробрался к выходу из вагона.
На насыпи чиновник посвистел в свою игрушечную свистульку, подзывая двух вартовых с офицером во главе. Форма на них была синяя, с золотой окантовкой, за плечами карабины.
Чуть дальше виднелся немецкий патруль, тоже с офицером. Рогатые каски, кургузые, мышиного цвета мундирчики, поношенные сапоги с короткими голенищами. Но подтянуты, строги…
– Ось, пан хорунжий, – доложил вартовому офицеру чиновник. – Дуже пидозрила особа. По документу народный вчитель, а державною мовою володие погано… Шось тут не те!
Офицер стал внимательно рассматривать справку.
– Почему не знаете украинского языка? – спросил он, и стало очевидно, что и сам-то он его не знает. Видимо, из бывших офицеров русской армии.
– А як бы я его знав, когда девять рокив на царской каторге отбув? – спросил Махно. – Не то шо родной язык – родну маму забудешь.
– Девять лет? – переспросил пан хорунжий.
– Так точно. Вот, пожалуйста!
Махно закатал рукава, показывая багровые обручи на запястьях, вечную тюремную печать. Потом поднял штанины: там тоже были видны следы от кандалов.
– И туберкулез еще! – Махно закашлялся, но деликатно, в кулак. И все же офицер отступил на шаг.
– Ладно, ладно… – Он повернулся к таможенному чиновнику: – Ты что ж, сам не можешь разобраться, кто перед тобой? Борец за свободу Украины, жертва царизма!
Чиновник был явно скуповатый, не склонный «честно делиться». Видимо, он давно раздражал офицера, и теперь хорунжий был не прочь свести с ним счеты.
– Выбачайте! – извинился чиновник. – Помылывся.
– И пассажиров грабит, – оскалил зубы Махно. – Гляньте у нього в левому кармани…
Офицер быстро и ловко вывернул чиновнику карман. Из него выпали колечки, какие-то сережки, брошь, высунулись, не желая расставаться с теплым карманом, несколько ассигнаций. Ассигнации тут же попали в не менее теплый кулак пана хорунжего, а поднимать разлетевшееся золотишко офицеру было не с руки: наблюдая за этой сценой, к ним приближались немцы.
