Чтобы согреться в ноябрьском Питере, я надевала под камелоты шерстяные носки со снегирями, купленные в переходе у бабушки. Мы до мозолей танцевали под песни уличных музыкантов, орали до сорванного голоса, пили вино из горла и никогда не успевали на развод мостов…
– Рваные кеды по первому снегу. В драных носках, да по талому льду. Голой ногой по живому асфальту, и восемь километров по дороге…
[17]
Мы бухали на квартире у каких-то музыкантов. Я перепила и не запомнила, у кого именно, ― слишком много имен, знакомств, тусовок. Потом Юрец сказал, что это безумно крутые парни, которые собирают на своих концертах по пять тысяч человек. Да ладно? Черт, да я же сидела у того на коленях… и вместе с тем курила косяк, а с тем просто стояла на балконе и терла за жизнь. А тот пытался уломать меня на секс, но я сказала ему, что я же «не из таких», ха-ха, да просто потому, что он мне не понравится. И тут такое… Пять тысяч? Черт, я думала, музыканты, у которых тысячи фанов, живут где-то в другой Вселенной, высоко над нами. А оказывается, они такие, как мы.
С балкона чужой огромной квартиры открывался потрясный вид на реку Мойку. Я смотрела на мост, слышала доносящуюся из комнаты гитарную музыку и думала о себе и ребятах. О том, кто они и кем я стала благодаря им. Мы ― путешественники, бродяги, свободные, как птицы. Что я узнала о панке? Панк ― это не мода и не стиль одежды. Это способ изменить себя. Музыка кричит нам: сделай что-нибудь со своей жизнью, чувак. Не просри ее. Построй ее так, как видишь сам. Перестань верить телевизору. Перестань верить учителям. Перестань верить кумирам. Не позволяй никому откладывать личинки ложной информации в кокон твоего мозга. Интересно, если я бы слушала рэп или попсу, осмелилась бы сбежать из дома? Или именно панк в моей крови подтолкнул меня к этому решению?
Под утро мы ввалились в свою квартиру. Перед дверью ― целая гора обуви. Юрец споткнулся о чьи-то кроссовки и упал, утащив за собой Аню. Они валялись на полу и дико ржали. Остальные тоже прыснули со смеху.
– Эй, ты лежишь с моей девушкой, если что! Убери свои шаловливые ручки! ― наигранно возмущенным тоном сказал Игорь.
– Мне больше некуда деть свои ручки, ― сказал Юрец, обнимая Аню. ― Иди к нам, пупсик, и тогда они пристроятся на твоей заднице.
– Ага, разбежался, котик. ― Игорь оперся о вешалку. Она опасно накренилась и… вместе с вешалкой на пол повалился сам Игорь. Он приземлился спиной четко на Юрца.
Новый взрыв хохота.
– Твоя задница думает по-другому, котик, ― хохотнул Юрец. ― Ну что, тогда все идите сюда! Половое пати! И принесите бухло из морозилки…
Мы валялись на полу, среди горы одежды и обуви, пили клюквенную настойку, передавали друг другу палку сырокопченой колбасы. Резать было лень, поэтому мы просто откусывали от нее по очереди. Мое настроение опять было на высоте. На душе ― Питер, Питер, Питер!
На глазах выступили слезы. Меня переполняла любовь к этим ребятам. Мне снова казалось, что без них я ― никуда. Несмотря на все проблемы.
* * *
На следующее утро мы с Тошкой проснулись раньше всех. Он сделал кофе, я нарезала белый хлеб, намазала маслом, сверху положила треугольные ломтики вареной колбасы, а на них ― по веточке зелени. Получилась елочка… Кто научил меня этому? Наверное, мама. Мама… Как давно я не вспоминала это слово.
«Мама», ― прошептала я, пробуя слово на вкус.
– Может, пгогуляемся? ― спросил меня Тошка после завтрака. Я согласилась.
Бесцельно и молча мы шли по улицам, кутаясь в куртки. Холод проникал под кожу. Впервые за долгое время мы остались вдвоем. С неба сыпал не то дождь, не то снег, и этот колючий снегодождь забивался за шиворот.
Идя по временному деревянному переходу, на середине мы остановились и сели на бетонный блок, спина к спине. Здесь было сухо, над переходом ― железный навес. С Тошкиной стороны открывался вид на парковку, с моей ― на стройку. Я достала сигареты.
– Дай одну, ― сказал Тошка.
– Черт, последняя.
Погруженные в атмосферу мрачной индустриальной романтики ― хмарь, бетон, стройка, ― мы в полном молчании выкурили на двоих последнюю сигарету.
Тошка мял края куртки. Пауза затянулась. Я знала, что он хочет поговорить о чем-то важном, и гадала о чем. Если я буду торопить, то спугну его, и он вообще закроется от меня.
– Мне пиндец как стгашно, ― наконец сказал Тошка.
От неожиданности я закашлялась, подавившись дымом. Наши затылки соприкасались. Я сделала затяжку и передала сигарету другу. Что тут скажешь?
– Стгашно, что не знаю, что будет завтра. Нас убьют? Посадят в тюгьму? Мы где-нибудь сдохнем от голода и жажды? Скины забьют агматугой? Нас укгадут и пгодадут в секс-габство? Сова, чегт, я устал от всего этого дегьма.
– Иногда мне тоже бывает страшно, ― призналась я. ― Страшно так, что думаю, будто вот-вот обоссусь.
– Так давай что-то менять.
– Но что мы можем сделать?
– Давай уйдем от них. Будем вдвоем ездить по гогодам. Что нам мешает, Сова? Было так здогово…
– Нет, ― вздохнула я. ― То, что было, не вернуть.
Мы уже не повторим то время. Мы теперь сами другие. Я остро это ощущала, хотя тоже скучала по тем дням и помнила о них только лучшее.
– Тогда вегнемся домой.
– Домой? Снова скукота в Днице до конца дней? Ну уж нет! Дом отметается.
Но, говоря, я с трудом проглотила ком в горле. Дом. Это слово звучит так странно. А ведь у нас действительно есть дом. Место, куда мы можем вернуться: старая семейная фотография напоминает мне об этом день за днем, где бы я ни оказалась. Тошка наверняка чувствовал мое сомнение, он не отставал:
– Я тебя не понимаю, Сова. Тебе хгеново, но ты не хочешь ничего менять. Чего ты хочешь тогда?
– Я хочу просто жить и не думать, ― упрямо отрезала я.
– И как долго это пгодлится? До первого удага отвегткой в живот?
Я начинала сердиться.
– Пока у нас не было серьезных стычек. Мы выходим из любого дерьма.
– И ты думаешь, это будет всегда? Нам пгосто везет, Сова.
– Я ничего не думаю. Я устала думать! А что хочешь ты? Все-таки домой?
– Да. Я считаю, что нам пога. Пока еще не поздно.
– Что значит ― пока еще не поздно?
Прежде чем ответить, Тошка недолго помолчал.
– Откгой глаза, Сова. Ты что, не видишь, что если мы останемся с ними, то отгежем все пути назад? Сейчас еще есть выбог, нам откгыта двегь туда и обгатно. Мы можем жить на одной стогоне, веселиться, бухать, кугить, но пги этом мы всегда знаем, что можем вегнуться. Но эта двегь закгывается, ского останется маленькая щелка, а потом она ― бам! ― захлопнется. А ведь у нас есть дом. Там тепло, там кговать, там мамин суп, там школа и угоки… Там геальность.
