«Ты так хотела свою свободу! На, получай», ― говорила жизнь, швыряя ее мне в лицо.
«Ты так хотела свою свободу, на, получай», ― говорили грустные глаза того доброго водителя.
«Ты так хотела свою свободу, на, получай», ― говорили ненавидящие глаза скинхедки.
«Ты так хотела свою свободу, на, получай», ― говорили стены заброшенного дома. И мой урчащий живот. И грязный пол товарного вагона. Говорили собаки, капая пеной из пастей. Говорил мозг, задымленный шалфеем и пропитанный кислотой.
Я не могла больше слышать голоса.
– Заткнитесь! Заткнитесь все!
Я опустилась на землю, закрыла руками уши и закричала. Крик перешел в вой, а потом ― в жалобный скулеж.
* * *
В Нижнем мы проторчали до середины октября. Этот город нам понравился, и «рыбки» тут ловилось много. Если бы не происшествие на концерте, этот город даже стал бы моим любимым. Но пора было снова в путь.
Нижний Новгород ― Москва ― Тверь ― Питер. Такой маршрут мы запланировали на ближайшие несколько недель.
Нам всегда нужны были деньги. Мы слишком быстро их тратили. Когда деньги были, мы могли шикануть, снять крутой коттедж, потратить все на бухло и колеса. Когда они кончались, мы попрошайничали и собирали мелочь. Ночевали то в лесу, то на вокзале, то в заброшках, иногда просили охранников куда-нибудь нас пустить. В школу, на стройку в техническое помещение, в котельную, на пожарную станцию, в гараж шиномонтажа и даже в офис. В библиотеке мы ложились между тесных книжных полок. Ночевали и в электричках в депо. Стучались в дома, просили приюта, там иногда перепадала даже еда. Я остро, как никогда, осознала, что постелька, хавчик и душ ― это и есть Рай.
Я больше не участвовала в делах. Отсиживалась в автобусе, равнодушно смотрела, как работают ребята. И начинала все больше на них поражаться.
Они делали все быстро и без эмоций, будто… машины. Такие веселые и живые обычно, тут они будто что-то выключили в себе. Человечность? Жалость? Или вообще все чувства? Я не знала, как не знала, смогу ли стать такой же. А может, уже стала и даже не заметила? Я будто стояла на какой-то невидимой тонкой грани. Оступлюсь ― и свалюсь в пропасть. Я чувствовала, что эта грань существует, но не видела ее. Прежние сомнения то и дело ко мне возвращались.
Да, мы были командой. Но все чаще мы вели себя далеко не как образцовые друзья. Мы ругались, материли друг друга и даже дрались. Юрец с Игорем ― вспыльчивые ублюдки ― постоянно махались, остальные только и делали, что их разнимали. Юрец был настоящим психом; он словно забывал, что перед ним друг; казалось, может и убить, если не вмешаться.
В другой раз я сцепилась с Аней. Я тогда чуть не запорола новое дело: нас с Тошкой поставили на шухере недалеко от припаркованной у леса машины, которую грабили ребята, а я со своей стороны не углядела двух любопытных грибников. Они оказались у тачки. Все, конечно, обошлось, но очко у всех поджалось. Аня грубо обозвала нас с Тошкой мелюзгой, сказала, что мы не знаем жизни и нельзя допускать нас к серьезным делам. Даже понимая, что случившееся ― мой косяк, я все равно вскипела и, схватив ее за одежду, припечатала к стене. Она оттолкнула меня и врезала ногой в живот. Я вцепилась ей в волосы и стала выдирать клочьями, она чуть ли не до костей впилась мне в руки острыми ногтями. Нас разняли, иначе не знаю, чем бы все это кончилось. Мы обе быстро остыли ― у обеих характер такой, поцапаться и забыть. Весь вечер после драки сидели рядом, бухали и мило обнимались.
После всего, с чем нам приходилось столкнуться, все эти разборки казались нам мелочью: так, ерундовые междусобойчики, с кем не бывает. Мы все, кроме Дена и Тошки, были вспыльчивыми придурками, и несмотря ни на что, продолжали любить друг друга. Мы были семьей. И пока еще у меня хватало сил надеяться, что дальше все будет только лучше.
* * *
Москва начала нулевых ― пестрый рай хаотичных рынков, убогих рекламных вывесок и казино.
На ночь мы остановились в заброшенном общежитии на окраине столицы. Стены тут были все черные от копоти, помещения завалены вещами. Пожар застал жильцов врасплох, они в спешке покидали здание, а потом почему-то не вернулись.
Проходя по этажам, пробираясь мимо смятых лент оторванных обоев и поломанной мебели, заглядывая в комнаты, среди пыльного грязного хаоса мы обнаружили много интересного: картины, пианино, гитару с тремя струнами, книги, чертежи. В одних комнатах окна уцелели, в других ― нет, а некоторые проемы были заделаны листами оргалита.
– Ну что, выбирайте комнату! ― весело сказал Юрец.
В понравившейся мне комнате на стенах остались зеленые обои, стоял коричневый перевернутый диван, на стене висел календарь. Все это чем-то напоминало мне нашу детскую. На календаре за тысяча девятьсот девяносто седьмой год были изображены рыбы. Дома у нас висел такой же и на этой же стене. Я бы хотела остаться тут, но окно было выбито, стоял дикий сквозняк, поэтому пришлось идти дальше.
В другом помещении мы увидели посередине кучу высохшего дерьма ― бомжи оставили свой след. Мы отошли подальше. Наконец мы нашли подходящую комнату: она была не такая захламленная, как другие, и довольно просторная, чтобы разместиться всем вместе. Окно уцелело. По полу тянулась выцветшая новогодняя мишура.
Я расчистила место у левой стены, Тошка разложил наши спальники. Комната, которая мне понравилась, не выходила из головы. Я вернулась туда и, сняв со стены календарь, принесла его к нам.
– Дашка, с ума сошла? Чего рыб приперла? Что за детский сад? ― усмехнулся Юрец.
– Просто на рыб под шалфеем круто залипать, ― усмехнулась я.
– Черт, да она права! Рыбы настолько охрененные, что аж курнуть захотелось!
– Чья кровать будет у окна? Там дует!
– Давайте спичку вытянем.
– Нет, давайте без спичек. Эта кровать будет моя, ― сказала я.
Я повесила календарь на ту самую стену. Выбрала ту самую кровать.
Аня и Ника разложили на клеенку припасы ― буханку хлеба, кильку в томате и водку. Быстро заглотив ужин, Юрец перевернул опрокинутый стул, сев на него, положил на колени гитару и зарубил «Проклятый старый дом».
И закопченная заброшка покажется дворцом, если найдется гитара.
Мне снился дом. Меня никто не видел, я словно плыла по квартире. Подо мной ― такой знакомый серый ковролин, я вдыхала исходящий от него родной запах синтетики и клея. В комнате родителей Олька смотрела «Покемонов». Я проплыла мимо неуклюжей дедушкиной стенки, забитой барахлом, и оказалась в коридоре. Там я увидела папу, который только что вернулся из магазина и шуршал пакетами. Я вплыла на кухню. Мама готовила плов, у ее ног мешался Славик. Катька втихаря тянулась к шкафчику за конфетами.
Когда я проснулась, то еще некоторое время остро помнила весь сон: каждое ощущение, запах, образ. Нахлынула тоска. На глаза навернулись слезы. Уж лучше бы этот сон мне вообще не снился.
