Почему это надо считать безумием или хотя бы нелепостью, если ты везешь к себе незнакомого скинхеда, чтобы ночевал с тобой и твоими детьми? Почему? Потому что это не лезет ни в какие ворота. Чистое самоубийство. Взрослая женщина, мать, работник, почти в одиночку сколачивающий годовой бюджет замечательной организации по защите прав человека, — как она позволила Мейеру уговорить себя? Почему? Потому что она считает Вахту братства замечательной организацией. Из этого все следует. Все становится проверкой для нее. Достойна ли она работать здесь? Бонни обожает фонд, обожает свою работу, и больше всего ее греет сознание, что она делает что-то стоящее в жизни, что-то более важное, чем на прежней работе, где она выколачивала деньги из соседей по пригороду для музея в Клермонте на покупку еще одного старого эстампа с колесным пароходом на реке Гудзон.
— Типичный затор для Таппан-Зи
[9], — говорит Бонни, гид-землянин — марсианину.
— Я заметил.
Нолан смотрит прямо перед собой и сидит неподвижно, как манекен, каких покупают одинокие водители, чтобы без опаски ездить по пригородным дорогам. Нервничает? Или такая у них полувоенная выучка? Или ребенком приучен занимать как можно меньше места? Как это грустно — приучать ребенка сжиматься. Но Мейеру пришлось этому научиться. Чтобы уцелеть.
Как непохоже на ее детей — вертятся, раскидываются, заполняют каждый сантиметр пространства, доступного для их прекрасных тел. Бонни должна признать, что, несмотря на разрушенную семью, на занятого исключительно собою отца и бессердечную разлучницу, с которой он связался, у Дэнни и Макса счастливое детство. Она стучит по деревянному квадратику, который специально для этого держит на щитке.
— Суеверны? — спрашивает Нолан.
— До крайности, — отвечает Бонни.
Не надо быть гением, чтобы догадаться: стучит по дереву — значит, суеверная. Однако то, что он угадал, несколько успокаивает: внимателен, интересуется, он с планеты Земля… только вот не повернулся к ней, ни одним мускулом не шевельнул за время этого короткого разговора. Жутковато — разве нет? А может быть, просто старается быть вежливым, надуть вокруг себя пузырь отчуждения в этой неловкой ситуации. Хуже было бы, если он смотрел на ее колено, когда она переносит ногу с газа на тормоз и обратно, показывая полоску бедра. Юбка как будто стала на пятнадцать сантиметров короче, чем утром. Большинство мужчин не могли сидеть спокойно, их тело невольно выдавало досаду на ее стиль вождения. Джоэл редко пускал ее за руль — только иногда после вечеринки; в этих случаях он сползал как можно ниже на сиденье и закрывал лицо ладонями. Хуже всего — что Бонни смеялась этой супружеской шутке.
Нет, самым унизительным было то, что Бонни приучила себя реагировать на любой жест мужа, на почти незаметное искривление губы, означавшее, что бифштекс сыроват. Лучше бы сам жарил, сам бы его и сжег. Может, тогда они все еще жили бы вместе. Хотя не так уж она об этом мечтает. После развода она стала видеть в Джоэле такие качества, которых прежде предпочитала не замечать. Но постоянное наблюдение за его крохотными тиками оказалось прекрасной тренировкой, полезной в ее работе: чтобы, следя за лицом дарителя, угадать самый подходящий момент для просьбы.
— Можно расслабиться, — говорит она Винсенту. — Положиться на ход вещей.
Она часто говорит глупости, но не такие, как эта. Винсент, кажется, испуган до смерти. Чего ему бояться? Много чего, думает Бонни.
Выйдя из офиса, они поговорили о том, как доехать до дома Бонни. Разговор был такой, как будто Мейер устроил ей кошмарное свидание с незнакомцем. Винсент спросил, где находится Клермонт, словно от этого что-то менялось. Он сказал, что его машина сломана. Приехал в город на автобусе. Это означало, что Бонни отвезет его домой и будет возить на работу и обратно: Мейер решил предоставить Винсенту стол и положил минимальное жалованье… за что? Это они решат потом. По крайней мере, он не будет ставить перед ее домом на ночь свой пикап с расистскими наклейками на бамперах. Клермонт — маленький город. Люди разговаривают. Их дети ходят в школу.
Мейер сказал ей, чтобы она относилась к Винсенту как к человеку, сбежавшему из секты. Эти первые несколько дней будут критическими. Он может уйти в любую минуту. Винсент сказал же, что не может вернуться, — Мейер этого не услышал? Но ее утешают слова Мейера: «эти первые несколько дней». Потом они помогут Винсенту подыскать жилье. Что может быть проще, чем снять в Манхэттене квартиру для бездомного татуированного неонациста, у которого из пожитков — только дорожная сумка. И, возможно, где-то у дороги схрон с взрывчаткой и консервированной фасолью — неприкосновенный запас для будущей расовой войны.
Бонни прерывает молчание:
— С каждым днем все хуже — пробки на дорогах, загрязнение среды…
— Это статистический факт, — откликается Винсент. — Я читал, некоторые ученые утверждают, что кислорода в атмосфере хватит нам только на тридцать лет.
Где это он вычитал? В «Нэшнл инкуайрере»? Не будь снобом, думает Бонни. Работая с Мейером, она остро осознала свои буржуазные предрассудки. Верно ли это насчет запасов кислорода? Ей все равно. Это самая длинная фраза Винсента с тех пор, как они сели в машину посреди Манхэттена.
— Чего же еще ожидать, если сводят тропические леса? — Реплика безобидная, если в ответ не пойдут рассуждения о том, что индейцы навлекли на себя это сами, вырубая среду обитания на топливо, — или еще о каком-нибудь таком же научно доказанном факте.
— На коробочки для биг-маков, — говорит Винсент.
Так что у Бонни и у ее пассажира-нациста одинаковые взгляды на экологию.
Днем, пока Нолан ожидал в приемной, Мейер сидел на краю письменного стола и загибал красивые пальцы, перечисляя существенные вопросы. Каковы их обязанности перед человеком, нуждающимся в помощи? Почему такой парень, как Винсент, решает стать скинхедом? Почему он захотел стать другим? И можно ли извлечь из его обращения некое волшебное средство, чудодейственную вакцину для прививки тысяч таких, как он? Дальше Мейер заговорил о том, что наш вид запрограммирован — перенаселенностью, крупным бизнесом — настолько, что подавлен инстинкт приютить бездомного, обогреть заблудившегося.
— У кого для них есть место? — неуверенно спросила Бонни.
— У каждого, — ответил Мейер.
Вот почему Бонни восхищается Мейером. Поэтому же Дэнни называет его Мейером Мэнсоном
[10]. Ну, и что изрек сегодня Чарли… то есть Мейер… а, мам? Не называй его так, говорит Бонни, хотя безумно довольна тем, что сын знает, кто такой Чарли Мэнсон. Теперь он часть истории. К тому же ей понятно, что подразумевает Дэнни. Когда у Мейера рождаются великие идеи, сказочные планы, деталями в итоге занимаются другие люди — главным образом, Бонни.
