— Все охренительно, — отвечает он.
— Что за выражение? — говорит она. — А где Макс?
— Спит, наверное.
— Милый, я так рада тебя видеть!
— Да ну? — говорит Дэнни.
Мама нетвердой походкой идет к лестнице, как он надеется — к себе в комнату. Дэнни спускается в телевизионную, поднимает Макса, ведет его в кровать. Потом отправляется к себе, ложится на постель, которую не убирал две недели, с тех пор, как мама в последний раз стирала.
Дэнни на взводе. Заснуть точно не удастся. Надо почитать про Гитлера. Одна страница — и он в отключке. Но книга внизу. Придется за ней идти.
Телевизор он слышит уже в холле. Дэнни точно его выключил. Это не мама, не Макс. Остается Винсент. Его бесит даже мысль о том, что нужно будет говорить с Винсентом. Но Дэнни хочет забрать книгу. Не хочет, чтобы Винсент ее взял.
Внизу Винсент лежит на диване, читает про Гитлера и смотрит «Найтлайн»
[47]. Хорошо хоть, не Говарда Стерна. Винсент садится, освобождая место для Дэнни.
— Мне и на полу нормально, — говорит Дэнни.
Дэнни садится по-турецки на ковер — как гость в своей, точнее, в папиной телевизионной комнате, смотрит тридцатисекундные интервью с выжившими после взрыва в Оклахома-Сити
[48] и с родственниками погибших. На экране вспыхивают три слова — «Месть или прощение» — поверх кадров с плачущими людьми, кладущими на могилу цветы. Начинается реклама.
— Я думал, ты вообще телевизор не смотришь, — говорит Дэнни. — Мама вроде говорила.
— Когда это она говорила?
— В первый вечер, когда тебя привезла. Я думал, ты только книжки читаешь.
— Да, парень, даже жаль, что мне не столько лет, сколько тебе, и я не могу столько всего помнить. Но вообще-то так и есть. Я сейчас что делаю? Читаю или смотрю телевизор?
— И то, и то, — отвечает Дэнни.
— Мультизадачность! Очень рекомендую.
— Но ты же смотришь телевизор. Получается, маме ты солгал.
— Чего ты никогда не делаешь, — говорит Винсент.
Эту беседу Дэнни продолжать не желает. Помолчав, он спрашивает:
— Что там было с мамой? Она как?
Неужели Дэнни интересует мнение этого отморозка о мамином пьянстве и душевном здоровье?
— Я бы не стал ее осуждать, — говорит Винсент. — Я бы и сам так сделал. Напился бы в лоскуты. Вообще-то я почти так и поступил. К счастью, в свое время я пил по-серьезному. У меня уплотнения печени. Тяжко ей пришлось — вести Годзиллу на ужин к Мейеру Маслоу.
— Как все прошло? — Дэнни рад, что разговор ушел хоть чуть в сторону от мамы.
— Классно. Правда. Потрясающе. Жена Маслоу разве что не отсосала мне под столом. Господи, что бы твоя мама сказала, знай она, что я при тебе говорю такое?
Дэнни не может сдержаться и хохочет. Он всегда терпеть не мог Айрин Маслоу и ее душистые поцелуйчики.
— Опа! Ей же под девяносто.
— Не совсем, — отвечает Винсент. — И есть в ней что-то… этакое. Юноши твоего возраста такого не замечают. Придется тебе поверить мне на слово.
Женщина в телевизоре говорит, что это несправедливо. Тим Маквей через две минуты умрет, а ей всю жизнь жить со своим горем.
— На самом деле это не так, — говорит Винсент. — Они не рассказывают правды о том, сколько времени человек умирает от смертельной инъекции. На самом деле минут восемь-десять, а это не очень-то красиво. Но хочет ли Америка это слышать? Нет, сэр, не хочет. У меня есть отличная идея. После казни надо разрубать труп на куски и продавать — как продавали участки на Луне. Или мощи святых. Тогда всякий, кто имел на него зуб, может и в самом деле получить зуб, или палец, или ухо. Погоди-ка! Надо не так. Знаешь, что надо? Выставлять эти куски на аукционе на е-Вау.
Не нашел ли Винсент заначку Дэнни?
— И что им делать с вырученными деньгами?
— Не знаю, — отвечает Винсент. — Пусть построят новый мемориал. Что-нибудь поприличнее нынешнего, со стульчиками на поле. Или пусть раздадут деньги выжившим.
— Мерзость, — говорит Дэнни.
— Кстати, о мерзости. С чего ты читаешь это?
Да уж не из-за тебя, хочет ответить Дэнни.
— Мне надо работу написать. Для школы.
— Вам задают писать о Гитлере? И что ты собираешься написать?
— Как-нибудь выкручусь, — говорит Дэнни. — Трудно придумать что-то новое. Или то, что не выглядит полной глупостью. Вроде «по-моему, ужасно, что этот тип погубил шесть миллионов евреев».
По телевизору показывают спасателя, который бежит по парковке с окровавленным ребенком на руках.
— Это если ты и правда в это веришь, — продолжает Дэнни. — Или ты из тех, кто утверждает, что Аушвица не было?
— Где ты об этом слышал? — спрашивает Винсент.
— Мама отправляла меня на две недели в лагерь для умников. Нам там рассказывали про всякие группы ненависти.
Винсент глядит на него поверх книги о Гитлере. Бредовое сочетание. Лицо Винсента, вырастающее из лица Гитлера. Винсент следит за взглядом Дэнни, смотрит на обложку и смеется.
— Дружище, ты на самом деле думаешь, что я стал бы работать с Мейером Маслоу и твоей мамой, если бы считал, что Холокоста не было? Думаешь, я так сам себя довожу за пару сотен в неделю?
Дэнни почти слышит, как мама говорит: не отвечай вопросом на вопрос.
— Две сотни — это деньги.
— Слушай, — говорит Винсент, — между мной и тобой стена. Я тебе кое-что расскажу о Гитлере. Ты это внеси в свою работу. Он был парень зажигательный. Все подчиненные были в него влюблены. Даже женатые. У него никогда не было нормальных отношений с женщиной. На Еве Браун он женился перед тем, как они покончили с собой. В книгах ты этого не найдешь. Вроде бы это нельзя доказать. Доказательства погибли вместе с ним…
Как же странно, что Дэнни этого раньше не замечал. До чего же он глупый! Безумные усики, хриплый высокий голос, вечно подпрыгивает, как мультяшный Вуди Вудпекер.
— Погоди-ка, — говорит Дэнни. — Не гони. Дай я соображу. Ты хочешь сказать, что Гитлер убил шесть миллионов евреев потому, что был геем?
Винсент стучит себе по голове и отваливает челюсть.
— Прошу прощения? Я разве так сказал? Это ты, парень, сделал такой вывод. Лично мне все равно, чем занимался этот тип за закрытыми дверями. Мне даже в голову не хочется брать, что Гитлер делал или не делал. В постели. Я о другом. Я вот о чем: все те парни, с которыми я якшался… с ними даже заикнуться об этом нельзя было. Живо бы задницу надрали, если бы я хотя бы намекнул, что Гитлер был не по женской части. Потому что они почитали Гитлера и ненавидели пидоров. С таким противоречием они бы не сладили. И это была их главная проблема. Они в серых зонах терялись. Различали только черное и белое, одно и другое, а дальше — как слепые.
