— В общем, я говорю Реймонду: ясно, федеральное правительство нас имеет. А что тут сделаешь? Всем плевать, что мы думаем! И тут у него глаза загораются диким блеском, и начинает объяснять, как много может изменить один человек. Гитлер, Иисус, весь список. И литрами пьет кофе. И знаете, что странно: когда я уже решил уйти от них, когда начал читать книги доктора Маслоу, меня поразило, что доктор Маслоу говорит в точности то же самое. Один человек может все изменить. Мир может измениться, одно сердце за другим.
Хочет ли Винсент сказать, что по сути новая книга Мейера — та же белиберда, которой его потчевал нацист в забегаловке? Разве фашисты не стремятся изменить мир, воздействуя на тысячи сознаний разом и расшибая головы тем вокруг, кто не спешит или не хочет менять свое сознание? Или Винсент это на ходу сочинил? Одно несомненно — он хвалит книгу Мейера.
— Это впечатляет. — Колетт улыбается Винсенту, затем обращает сочувственную улыбку к Мейеру, видимо, выражающую восхищение, но, на его взгляд, покровительственную.
— Как вам, должно быть, радостно сознавать, доктор Маслоу, что написанное вами кого-то опрокинуло, заставило переменить убеждения. Как жаль, что ваши книги не были опубликованы шестьдесят лет назад. Ну, понимаете… до войны. Но, я понимаю, это невозможно.
Несколько секунд Мейер не может решить — в самом ли деле она хотела сказать то, что, ей кажется, она хотела сказать. Хотела ли она сказать, что его книга могла обратить настоящего нациста, могла как-то способствовать разрушению немецкой военной машины? Эта женщина — идиотка. Она, вероятно, из тех, кто думает, что если бы она легла в постель с Гитлером и объяснила ему про истинную любовь, это стало бы Окончательным решением.
В голове у Мейера всплывают четыре запретных слова: кандидатка для позитивного действия
[30]. Мейер мгновенно раскаивается. Он начал следить за тем, чтобы не уподобиться многим знакомым мужчинам, людям его возраста, преуспевшим, обеспеченным белым мужчинам, евреям и неевреям, занимающим прогрессивную позицию в вопросе прав человека. Внешне либералам, а копнуть — так с легким расистским душком. Бывает, и не таким уж легким. Когда Сол и его друзья на воскресных завтраках у Минны прохаживаются насчет высокого холестерина в ее женских яствах, они считают допустимым рассказывать анекдоты о женщинах и черных, поскольку рассказывают анекдоты и о старых евреях.
— Вы шутите, — отвечает ей Мейер. — Мне пришлось бы писать эти книги в детстве. И о чем бы я мог написать? — Не слишком ли остро он реагирует? Надо будет послушать потом, что скажут Роберта и Бонни.
— Я не в том смысле… — начинает Колетт.
— К тому же, как вам, наверное, известно, евреям было запрещено публиковаться. Так что моим книгам трудновато было бы найти читателя, чтобы склонить его в новую веру.
— Простите, — говорит Колетт. — Честное слово, я… — Наступает неловкое молчание, но их выручает сама же Колетт, обратившись к Винсенту. Их герою, белому националисту. — Вы не могли бы сказать немного больше о том, что заставило вас измениться?
— Можно, сначала скажу одну вещь? — спрашивает ее Винсент.
— Пожалуйста, — говорит Колетт. — Говорите, сколько хотите. Пленка на девяносто минут. — Хотя ограничение же, триста слов?
— Я никогда не участвовал в насилии, — говорит Винсент. — Не скажу, что не знал людей, которые этим занимались. Но когда доходило до дела, я умудрялся быть где-то в другом месте. Исчезал. Такому фокусу учишься, когда растешь в трудной среде.
Куда это Винсент гнет? Намекает, что Колетт тоже выросла в трудной обстановке. Винсент слишком долго был в ДАС. Колетт пятнадцать минут, как из университета Брауна. Может, ее папа — хирург-ортопед с таким счетом в банке, что там и не заметно расходов на ее образование в университете. И хорошо, что Винсент этого не знает. Это могло бы привести к регрессии — он снова стал бы винить меньшинства в своей социальной обездоленности. Лучше, чтобы Винсент не задумывался о том, что, хотя интервьюируют его, интервьюерша зарабатывает несравненно больше, чем он.
— Расовая ненависть для меня всегда была делом десятым. Я пришел туда через другую дверь. Правительство, Налоговое управление США. Уэйко. Не буду изображать себя самым терпимым человеком. Я был сильно зол на мир. А в глубине души все — расисты. Вам так не кажется иногда?
Колетт шарахнется от этой темы, как от чумного. Такие дискуссии идут чуть ли не на каждой конференции. Подростки, приезжающие в лагерь «Гордость и предубеждение», половину времени проводят в спорах о том, все ли на свете расисты. А оставшееся время курят марихуану. Возможно, все расисты, думает Мейер. Но кому важно, что у вас на дне души? Значение имеет — что ты делаешь.
Винсент говорит:
— Иногда меня разбирала злость. И, может быть, я не так был воспитан, бывало даже приятно выпустить эту злость. Найти виноватого всегда приятно. Это каждый знает.
После паузы Колетт говорит:
— Так что же заставило вас переменить убеждения?
— Его сердце, — говорит Мейер.
— Простите? — Колетт забыла о Мейере.
— Взгляды изменить легко. С сердцем дело сложнее. И в нашем друге произошла сердечная перемена.
— Хорошо, сердечная.
Колетт, кажется, встопорщила перья. Решила, что Мейер ее поправляет? Он просто пытается перевести разговор в более высокую плоскость. И, честно говоря, вынужден признать, что ищет ее внимания. Одно дело — видеть, как вокруг Визеля роятся папарацци. И совсем другое — если авансцену оккупирует Нолан.
— Сердечная перемена, — говорит Винсент. — Это происходило постепенно.
На прошлой неделе Винсент говорил другое. Это Бонни убедила его подредактировать свою историю? Не похоже на нее. Скорее, она помогла ему понять, что обращение произошло до рейва. Оно длилось дольше, чем он думал.
— Я никогда не верил в это полностью, — говорил он. — Не то чтобы совсем не верил. Но всегда было много мелочей, они позволяли сохранять более или менее ясную голову. Книжки, которые я читал. Интернет. Иногда что-то по телевизору. Музыку их никогда не любил — одно это должно было меня насторожить. Марши люфтваффе на полной громкости — не та музыка, от которой подмывает пойти в пляс, и эти расистские группы вроде «Айрон фист»… кто их может слушать?
— А какую музыку вы любите? — спрашивает Колетт.
— Ала Грина, — говорит Винсент.
— Я обожаю Ала Грина, — говорит Колетт.
— Ал Грин изменил мою жизнь, — говорит Винсент. — Как-то ночью, у двоюродного брата, все легли спать, а я слушал на моем плеере Ала Грина. «Любовь и счастье». Где он поет: «Три часа ночи…»
