Родители Бонни воспитывали в ней уверенность, что для нее нет ничего невозможного. Мать читала ей вслух классику девятнадцатого века, которой она по молодости лет не понимала; отец возил ее из Уайт-Плейнса в город и водил по музеям, где проявлял предпочтение к живописи, как-то связанной с юридической тематикой — убийство Олоферна, суд Соломона. Бонни всегда думала, что Корнельский университет она закончила по теории искусств отчасти в результате этих воскресений. После колледжа она стажировалась в музеях, потом раза два работала на мелких должностях — помощницей помощницы куратора.
Потом этот период в ее жизни кончился, и с необычайной легкостью она стала такой, какой, по мнению Джоэла, надлежало быть жене преуспевающего кардиолога. Теперь сама она часто недоумевает, каким образом она изменилась до неузнаваемости, и часто думает, что такое может произойти с любым. То есть с любой женщиной.
Она ушла с работы, когда стала матерью. Когда дети пошли в школу, она заняла мелкую должность в музее, где ее быстро перевели из кураторской в отдел развития, поскольку курировать было нечего и никто не хотел заниматься добыванием денег на очередные гравюры старого паромного причала в Клермонте. Между тем на домашнем фронте каждое блюдо должно было быть приготовлено идеально, иначе Джоэл не одобрит. Где скрывалась настоящая Бонни? Приобрела стокгольмский синдром. Она могла бы стать Патрицией Херст и полюбить своих похитителей. Если это была любовь. Или плен полюбить, если на то пошло. Уход Джоэла спас ее жизнь. По-настоящему ей надо было бы послать Лорейн цветы.
Когда она пришла наниматься, Мейер не поинтересовался ее квалификацией. Он спросил: «Вы хотите изменить жизнь?» Она хотела, чтобы жизнь изменилась.
— А вы? — спрашивает она Винсента.
— Что я? — говорит Винсент.
— Долго вы там работали?
— То же самое. Три года. Чуть больше.
Бонни никак не может разобраться в этом человеке. Чего он добивается? Думает, она и Мейер настолько глупы и не смекнули, что грандиозное его превращение произошло под наркотиком? Думает, Мейер упал к нему в объятия потому, что он читал книги Мейера? Или думает, что любого отморозка с дорожной сумкой ведут прямо в кабинет Мейера? Ей очень хочется рассказать Нолану о ее разговоре с Мейером перед его появлением — эту историю о нищем посланце Божьем. Думает, он их задурил? И кто именно кого дурит?
— Поразительно, — удивляется вслух Бонни.
— Что?
— Да я о своем, — отвечает она, и в это время Нолан задумчиво поднимает подбородок, указывая, что впереди появился просвет.
Язык жестов пассажира-мужчины. Они не могут иначе. Просвет, выясняется, ничтожный. Бонни трогается, тормозит.
— А до этого?
— До чего?
— До нынешней работы. То есть последней. Бывшей.
— Как бывшей?
— До новой вашей работы, которую вы получили. Сегодня.
Бонни проводит свои дни, толкуя с богатейшими в городе жертвователями, практичнейшими влиятельными мужчинами и женщинами, умело (и с тайным наслаждением) отшивающими просителей со шляпой в руке. Но Бонни за словом в карман не лезет. Умеет убедить их расстаться с деньжатами. А тут дар речи ей изменил. Она не находит слов для исправившегося фашистика.
— До того, как работали в шинной мастерской?
— Обслуживал бассейны. Какое-то время. Работал в пончиковой. Недолго. Говорить не о чем.
Не о чем говорить. Умирание беседы. Скорее даже — эвтаназия. Как она могла взвалить на себя это? С детьми-то хлопот полон рот. Дэнни часами смотрит телевизор, болтает с приятелями по Интернету и, насколько она может судить, не делает уроков. В ответ на самые простые вопросы он закатывает глаза и выходит из комнаты — этот приемчик он перенял у папы. Однажды после вечеринки от его волос пахло марихуаной. Жесткие меры? Устроить скандал из-за того, что шестнадцатилетний сын в субботу покуривает травку — он еще больше отдалится. Наверное, стоило бы сказать Джоэлу, но она всегда боялась — хоть это и маловероятно, — что он потребует опекунства, даром что при разводе отказался от него с легкостью. Они с Лорейн редко забирают мальчиков — даже через выходные, как прописано в соглашении. Лорейн расстраивает всякое напоминание о том, что у Джоэла когда-то была другая жизнь, не ею аранжированная.
Машины тронулись и пока не останавливаются, так что можно думать, затор (из-за аварии, дорожного ремонта?) рассосался. Поэтому, когда опять встали, у Бонни подскакивает давление. Надо бы спросить, что означает этот огонек на щитке. Но Бонни не хочет выглядеть беспомощной дамочкой, спрашивающей у альфа-самца совета насчет неисправности в машине. Если бы Винсент думал, что машина неисправна, сам сказал бы. Может быть.
Как обычно, Бонни застряла на самой медленной полосе. Она терпеть не могла, когда Джоэл, угодив на неудачную полосу, начинал ныть и беситься, рассматривая это как личную обиду. Соседний ряд тоже встал, и они чуть не сцепились зеркалами с машиной, полной латиноамериканских детей.
Бонни нравятся басы сальсы, гремящие за соседним окном. То есть нравились бы, если бы она была одна. А когда рядом белый расист, это как-то нагружает.
— Рики Мартин, — говорит Винсент. — Он как считается — натуралом?
— По сравнению с Марком Энтони, наверное.
Замечательно: Бонни и нацист согласны, все латиноамериканские певцы — голубые. Не все. Тито Пуэнте — нет.
— Самое интересное — латиносу для этого нужна смелость. Я читал, когда родители-пуэрториканцы думают, что сынок собирается стать голубым, они держат его в запертой комнате, пока не побожится, что не станет.
Где это Винсент вычитал? Значит ли это, что каждые пять минут она должна решать, стоит ли о чем-то спорить и надо ли заметить, что не надо говорить «латиносы».
— Не думаю, что это непременно так, — говорит она.
— Слушайте, в их культуре не очень-то распивают шампанское с текилой, когда muchacho
[13] становится maricon’ом
[14], так?
— Думаю, да.
— Ну, вот, — говорит Винсент.
— Но среди латиноамериканцев много голубых.
— Все больше и больше, — говорит Винсент. — Это пугает.
После паузы Бонни говорит:
— Можно задать вам вопрос?
— Конечно, — говорит он. — Но проблеймо.
— Как случилось, что вы вступили в ДАС? — Бонни понимает, что сует нос куда не следует. Они, в сущности, только что познакомились. Но она знает также — по опыту общения с детьми, — что в машине, когда смотришь на дорогу, не встречаясь взглядом с собеседником, это иногда самая удобная ситуация для затруднительного разговора. А полюбопытствовать надо. Надо выяснить, с чем она имеет дело. Она не так уж надеется услышать правду — даже если он сам ее знает.
