– Где вы это нашли? – помолчав, спросил Глава Совета.
– В «Canto de l’Alliance», – ответил Петрус, протягивая ему том.
Снова повисла пауза.
– Не знаю, сколько раз я читал «Canto de l’Alliance», – сказал Глава Совета, – но совершенно не помню этих строк.
Петрус почтительно промолчал.
– А ведь у меня слоновья память, – сказал эльф, превращаясь в зайца с горностаевым мехом, заставлявшим толпы таять от восхищения.
Он на какое-то время задумался, а Петрус продолжал молчать, стесняясь самого себя и не зная, как ему теперь держаться.
– Как давно вы работаете здесь? – спросил заяц.
– Семьдесят лет, – ответил Петрус.
– Вы ведь не из Кацуры, верно?
– Я приехал из Сумеречного Бора, – сказал Петрус, – и оказался здесь из-за странного стечения обстоятельств.
Заяц обратился в черного коня.
– А именно? – спросил он.
– Ну, – смутился Петрус, – меня послали Дикие Травы Ханасе.
Конь уставился на него, как будто он превратился в двурогую улитку.
– Какими судьбами вы попали в Дикие Травы? – спросил он.
– По рекомендации перевозчика из Южных Ступеней, который попросил хозяйку угостить нас тысячелетним чаем, – ответил Петрус.
Глава Совета засмеялся.
– И всего-то, – сказал он.
Словно говоря сам с собой, он произнес имя, звучащее как трель и заканчивающееся звуком падения в воду.
– Белка из Сумеречного Бора, посланная самыми древними служителями туманов, и нечто вроде пророчества, возникшее из ниоткуда, – продолжил он. – Представьте мое удивление, что я обнаруживаю это только сегодня. Может, у вас есть еще что-нибудь в запасе?
Петрус покраснел.
– Перед самым приездом в Кацуру я написал похожий стих, где тоже говорилось о двух детях.
– Вы поэт? – спросил Глава Совета.
– Нет, – ответил Петрус, – я метельщик.
Его собеседник обратился в человека.
– Боюсь, вам придется отказаться от своего призвания, – проговорил он. – Явитесь завтра утром в верхнюю палату. Я созову чрезвычайное заседание, а вы готовьтесь к очень длинному дню.
Наконец он удалился, оставив ошарашенного и растерянного Петруса прощаться с метлой.
Греза так высока
Ни весна ни лето ни зима
Не ведают благости
Осеннего изнеможенья
Книга картин
Святилища
В земле эльфов насчитывалось четыре святилища.
Нандзэн, в провинции Листьев, принимал, регулировал и согласовывал между собой туманы всех путей и фарватеров.
Кацура, столица эльфов и сердце провинции Снегов, отвечала за поддержание основ этого мира.
Рёан, в глубине Темных Туманов, хранил вечность красоты.
И наконец, Ханасе, единственный город Пеплов, поддерживал связь между живыми и мертвыми.
Святилища суть тайные сердца мира, в которых рождаются ответы на вопросы, предлагаемые великими Книгами.
Вопрос внутреннего огня, ради которого Нандзэн каждый день молился о спасении туманов.
Вопрос мужества в битвах, предмет бдительного внимания верхней палаты Кацуры.
Вопрос красоты, которую воплощали природные картины Рёана.
И наконец, вопрос любви, величайший из всех, песнь о котором шепчут мертвецы Ханасе, и эта песнь пересекает пространства и времена, ее несут великие ветры грезы, и, придя издалека, однажды она достигает нашего слуха.
Пророчество
Глава Совета сразу же согласился с интуитивной догадкой Петруса, что три строки представляют собой пророчество. Он понимал разницу между человеческой и эльфийской литературами и знал, что этот стих не мог быть частью «Canto de l’Alliance», и, однако же, он ею был или, по крайней мере, стал.
Эльфы не рассказывают историй подобно людям и совершенно невосприимчивы к придуманным сюжетам. Они воспевают героические деяния своего народа, сочиняют оды птицам и красоте туманов, но воображение никогда не добавляет ни йоты в это элегическое прославление. Кто потребует отдельных историй в великом целом, если каждое событие является лишь отражением совокупности повествования?
И раз уж ни в анналах, ни в многовековой эльфийской памяти нет и следа упоминаний о двух детях ноября, благодаря которым произойдет возрождение туманов, значит сам стих является уникальным и, следует надеяться, пророческим. Глава Совета, уже подозревавший, что великолепный, вечный и статичный мир его соотечественников должен измениться, чтобы выжить, понял, что это откровение, явленное метельщику Петрусу, открывает путь к новому альянсу.
Путем священных фиалок
1870–1871
Петрусу из Сумеречного Бора казалось, что он прожил две разные жизни: до прочтения пророчества и после. В первой жизни у него была метла, во второй – приключение; а его прежнее бродяжничество и мелкие превратности судьбы виделись ему теперь кувырканием мышки, которую держат в клетке.
Словно по чьему-то умыслу, год, когда на Петруса снизошло озарение, был отмечен еще и чередой памятных событий, нити которых, стягиваясь все туже, сплелись в единственно возможную дорогу, и вела она к войне – хотя хитер был бы тот, кто смог бы тогда понять, из чего слагалась эта дорога и в чем ее смысл. Вот те события в случайном порядке: убийство человека, которое приведет Главу Совета в Рим; находка удивительной картины, в которой сосредоточился закат миров; известие о существовании серой тетради, которая изменит лик грядущей войны; и Петрус открывает для себя вино людей.
Вскоре после того, как высший совет выслушал метельщика Петруса и родилась идея альянса с людьми, состоялся разговор между главой садовников и его юным ближайшим помощником, кабанчиком из Ханасе, за истекшее время ставшим молодым вепрем. К этому моменту Петрус уже тридцать лет сталкивался с ним на аллеях Совета, и их взаимная неприязнь только нарастала. Изначальная симпатия юного вепря превратилась в презрение, когда он подметил, как мало восторга вызывали у метельщика интриги его чемпиона. Обожание, которое он питал к своему шефу, делало молодого эльфа самым ревностным его сторонником, достаточно было посмотреть на них, когда оба принимали человеческую форму, и их изящные силуэты скользили по окружающему пейзажу – такие прекрасные и такие зловещие, думал Петрус, в какие-то моменты невольно поддававшийся ослепительной прелести их улыбок; потом он тряс головой, и очарование рассеивалось.
