– Сколько чашек ты выпил? – спросил в конце концов Маркус.
– Не знаю, – сердито ответил Петрус, – может, дюжину. Вы же не будете меня шпынять за ответственное отношение к делу?
– Дюжину, – повторил Паулус.
– Ты что, не читал, что было написано на доске? – спросил Маркус.
– Тебя бесполезно просить читать объявления, – заметил Паулус.
– Мы же опаздывали, – попытался оправдаться Петрус, – я не хотел терять время на чтение стихов.
Повисло молчание.
– Там были не стихи? – спросил он.
Маркус и Паулус не ответили.
– Я не прочел, что было на доске, – сказал он. – Я был занят тем, что пил.
– И ел, – сказал Маркус.
– Иначе ты бы прочел, что из-за длительности переправы рекомендовано выпить не более одной чашки чая, – добавил Паулус.
– Чай очень насыщенный, – сказал Маркус.
– А еще в доме ожидания есть туалеты, чтобы зайти перед отъездом, – сказал Паулус.
– Но обычно об этом сообщают только эльфятам, – довершил Маркус.
Когда Маркус произнес «очень насыщенный», Петрус кое-что заподозрил.
– Вы видели травы? – спросил он.
– Травы? – повторил Паулус.
– Дикие травы, – уточнил Петрус.
– Не было никаких трав, – ответил Маркус.
Петрус выслушал его слова с интересом, но, увы, теперь все его внимание занимал мочевой пузырь.
– И думать нечего, что я смогу терпеть еще четыре часа. – Он запыхтел, как бык.
– А придется, – сказал Маркус.
– Это выше эльфийских сил, – сказал Петрус, – я не смогу.
Паулус сердито присвистнул:
– Только не в баржу в любом случае.
– Только не в туманы, – отрезал Маркус.
Потом тяжело вздохнул:
– Сними одежду и сделай, что нужно, в нее.
– Мою одежду? – в ужасе сказал Петрус.
– Тогда терпи, – поставил точку Маркус.
Петрус чувствовал себя таким жалким, а перспектива снова запачкать одежду была так невыносима, что ему показалось, будто он может совершить невозможное. Минут десять он извивался на своем месте, как червяк, сменяя ипостась коня на белку, потом на человека, но так и не сумел найти форму и позу, которые могли бы принести облегчение.
– Если ты в результате разболеешься, – раздраженно сказал Паулус, – то это тоже не выход.
Петрус уже собрался ответить, когда заметил, что на него с любопытством смотрит эльф-кабаненок. Вот только зрителя мне не хватало, с досадой подумал он. Родители уснули, но маленький вепрь разглядывал его своими прекрасными карими глазами, опушенными непокорными ресницами, и несмотря на спешность обстоятельств, Петрус обратил внимание на округлость его пятачка, изящные полосы на спинке и восхитительную устойчивость шелковистых копытец. Как такое прекрасное животное может стать таким уродливым, когда вырастет? – спросил он себя, ибо, несмотря на то что вепри туманов куда красивее своих земных собратьев, следует признать, что и тут они не отличаются большой изысканностью. Петрус вообще не очень любил орехи, а мысль выворачивать комья земли, чтобы полакомиться желудями, в свою очередь выворачивала ему желудок (кстати, по примеру себе подобных и если к обратному не вынуждали обстоятельства, он питался в своем человеческом обличье и даже подозревал, что у его коня аллергия на лошадиные корма).
Кабаненок, заинтересованный судорожными движениями Петруса, продолжал без всякого стеснения разглядывать его.
– Ты выпил слишком много чая, – наконец заговорил он, – я тебя видел в доме ожидания, тебе очень хотелось пить.
– Не хотелось мне пить, – сварливо буркнул Петрус.
– Я могу одолжить тебе вазу, – продолжил тот, не обратив внимания на ответ. – Это подарок Главе Совета. Если хочешь, можешь ее использовать, а когда приедем, ты из нее все выльешь и тихонько мне вернешь. Твоей одежды не хватит, – добавил он рассудительно. – Вот я и подумал о вазе.
Молчание длилось довольно долго, потом Паулус прокашлялся.
– Это очень любезно с твоей стороны, – сказал он, – но мы не можем так поступить.
– А почему? – спросил кабаненок, превращаясь в самого восхитительного человечка, какого только можно увидеть.
Его очень светлые золотистые волосы сочетались с синими глазами, от которых невозможно было оторвать взгляд. Может, потому, что они были такими ясными, миндалевидными и оттенялись мягкостью тоже золотых ресниц, над которыми изгибались идеальной формы брови? Или их красота объяснялась той искоркой, которая, перебегая от розовых, изящно вылепленных губ, зажигала в них чудесный огонь? Юный эльф улыбнулся, и им показалось, что засверкала вся вселенная – до такой степени, что Петрус, околдованный этим лицом, призывающим к любви, даже забыл на какой-то момент о своих мучениях.
– Ваза, предназначенная Главе Совета, не может служить писсуаром, – стоял на своем Паулус.
Но он тоже не мог отвести взгляд от великолепия этого юношеского лица.
– От ее красоты не убудет, – настойчиво сказал тот и снова улыбнулся.
Затерявшись в этой улыбке, как в усеянном барвинками лесу, Маркус, Паулус и Петрус дружно почувствовали, как их решимость заколебалась.
– Так не делается, – не слишком твердо сказал Маркус в последнем усилии соблюсти приличия.
Эльфенок достал искомый предмет, обернутый в мягкую ткань с узором из маков и чернильными оттисками семейных печатей. У каждого эльфа две печати – на одной символ его собственного животного, на другой символ животного его дома. Печать вепрей в знак того, что этот вид предпочитает ночную жизнь, изображала убывающую луну над чайным полем. К ней добавлялась печать семьи кабаненка с крапчатым ирисом на фоне крохотных звездочек. Вышеупомянутый кабаненок удостоверился, что родители спят, и подошел к троице, подрастерявшей и решимость, и способность внятно реагировать. Его движения обладали гипнотической плавностью, и пока он высвобождал вазу из облака маков, Петрус, Маркус и Паулус только глупо на него пялились. Он поставил вазу перед ними.
– Это урна, – пробормотал Паулус.
Это и правда была урна из светлой переменчивой бронзы, то фиолетовой, то серой, то коричневой и под конец молочно-белой, как комета.
– Ее сделали в самой древней во всех туманах мастерской, работающей по бронзе, – ответил эльфенок. – Мы ездили за ней в Ханасе, а теперь везем в Кацуру, чтобы подарить Главе Совета.
– Я думал, что урны не перемещаются, – сказал Паулус.
– Только те, которые бездонные, – ответил тот.
Он превратился в жеребенка, восхитительного гнедого жеребенка, клянусь, но каким бы дивным он ни был, очарование, сковавшее троицу, разрушилось, и Петрус, словно просыпаясь, покачал головой:
