Хейнрихс внимательно слушал фельдмаршала, отставив кофе.
— Вы, господин генерал, взяли под личный контроль то, что я вам поручил, по поводу добровольческого батальона СС? — внезапно сменил тему фельдмаршал.
— Так точно, господин фельдмаршал! Ни один финн, состоящий на военном учёте в нашей армии, не пойдёт туда. Мы контролируем исполнение вашего распоряжения.
— Хорошо. Очень жаль, что об этом формировании и я, и правительство узнали слишком поздно! Активисты эти уже сформировали батальон. А если официально запретить, то это может вызвать конфликт с германским правительством.
— Может, господин фельдмаршал.
— Но эта затея с батальоном СС может втянуть нашу страну в расовую политику Германии. Одно дело — возможный военный союз с Германией, в случае нападения на нас СССР, и совсем другое — их расовая политика. Очень опасная политика и для Европы вообще, и для Германии в частности. Удастся ли нам сохранить нейтралитет в войне великих держав, если она будет?
— Очень непростой вопрос.
— Я в этом с вами полностью согласен, генерал! — Маннергейм улыбнулся и закурил.
Хейнрихс взял чашку кофе и отхлебнул уже почти остывший ароматный напиток.
1941.
Строгий и твёрдый, в своей длинной шинели, Маннергейм стоял, не шелохнувшись, вытянув руки по швам, в правой держа пилотку. Прерывистый ветер посвистывал над Петровской горкой Выборга и слегка шевелил седые волосы фельдмаршала.
Лицо его оставалось спокойным и сурово-торжественным. Замерев на несколько секунд с обнажённой головой, он стоял возле поверженной, сбитой с пьедестала, скульптуры русского императора Петра I.
Внизу перед ступенями, поднимающимися к памятнику, осталась свита фельдмаршала. Финские офицеры, конечно, были изумлены таким жестом своего главнокомандующего. Но все, как и их фельдмаршал, замерли по стойке смирно на те же несколько секунд.
Замер и президент Финляндии Рюти, стоявший рядом с Маннергеймом вблизи каменного постамента, у подножия которого и лежал сброшенный войной со своего пьедестала бронзовый император.
Бронза, покрытая зеленью и патиной, словно впитавшая в себя тяжесть и молчаливость времён, была недвижна и величественна, несмотря ни на что. Даже на свою поверженность.
В эти мгновения в памяти фельдмаршала Финляндии и бывшего генерала русской императорской армии звучали торжественные гимны Санкт-Петербургского царского двора, перед глазами оживали блеск и величие дворца и армии некогда огромной и великой империи.
Он вспомнил и товарищей, русских офицеров, с которыми воевал в прежних войнах. Многие погибли. Многие были с ним рядом и в Освободительной войне. И погибли уже в Суоми, как её защитники.
Маннергейм надел пилотку и молча двинулся мимо разрушенного памятника. Он уже отдал свою дань чести офицера и дворянина. России и императору.
Президент Рюти следовал рядом.
Это был полдень 31 августа 1941 года. Впереди предстояли ещё три года тяжёлой и опасной войны. Тяжёлой даже для великих держав. Вся Европа, полмира втянулись в эту бойню. Всю глубину тяжести и опасности этой войны для его Финляндии тогда, в сорок первом, в полной мере, может быть, понимал только он один. Маннергейм.
Твёрдым, неторопливым шагом он покидал тогда Петровскую горку. Его суровое лицо оставалось непроницаемым.
1944.
Он сидел в кабинете, за своим столом главнокомандующего, обдумывая последние события, происшедшие после заключения перемирия.
Создавалась очень непростая политическая обстановка. А когда она у маленькой Суоми была простая? Но зато получено перемирие и условия окончательного мира с Советами, что давало стране и народу перспективы самостоятельной мирной жизни и развития.
Он был в кабинете один... И вдруг, как будто почувствовал присутствие ещё одного человека. Нет, в дверь никто не входил, и телефон не звонил. И он никого ещё не видел. Но внезапно почувствовал присутствие человека, общения с которым ему давно не хватало. С 1931 года. С того самого года, когда этот человек покинул мир людей. И вот сейчас барон вдруг ощутил его присутствие в своём кабинете, в своей Ставке, здесь, в Миккели.
Художник, его давний друг и соратник, Аксель Галлен-Каллела, явился из далёкого мира небытия. И вот в прозрачном и объёмном мерцании голубоватого света барон теперь отчётливо увидел своего друга. Призрак художника посетил его.
— Рад приветствовать вас, господин маршал! — Голос был глуховатый, но узнаваемый. Призрачный силуэт угадывался в пелене сигарного дыма.
— И я вас тоже, мой дорогой профессор, друг и бывший адъютант! Рано ты оставил нас, Аксели! Рано, Мне часто не хватает общения с тобой!
— Мне тоже вас не хватает, господин маршал! Но сегодня я очень рад за вас, что вы наконец одержали победу в своей великой борьбе!
— Какая же это победа?
— Ну, зачем так, господин маршал? Вы же прекрасно понимаете, что этот тяжёлый, но долгожданный выход из тяжёлой войны и есть ваша большая победа! Именно ваша, господин президент и главнокомандующий армией Финляндии. Ведь так?
— Конечно, понимаю, Аксели! Только эта победа очень не легко досталась. Свобода Финляндии досталась ей не в подарок! Она её отстояла ценой долгой борьбы, кровью своих детей и в восемнадцатом, и в тридцать девятом, и сейчас, в сорок четвёртом.
— Но по-другому и не бывает! Маленькая страна в самом центре геополитических интересов Европы, великих держав, воинственных и агрессивных, и она, эта маленькая страна, осталась почти невредимой!
— Как это — невредимой, Аксели?! Такие потери и территорий по договору, и людей, погибших в войне?! Как это — невредимой?!
— Господин президент! В таких условиях, в таких войнах эта плата — мизерная! И можно считать, что страна почти не пострадала. То есть пострадала, но очень мало! Нет больше в Европе, в такой густонаселённой части, другого подобного примера, государства. Которое бы вышло из такого переплёта, потеряв меньше двух процентов населения в войне и уступив чуть больше одного процента своей территории.
— Но ведь это исконные земли! Виипури! Сортавала... другие...
— Это так, господин маршал! Так. И это, конечно, больно и горько сознавать! Однако и Россия может, в какой-то степени, считать эти территории своими... Ведь Суоми столетиями входила в состав Российской империи. Но лучшего выхода из этого круговорота беды и смерти и быть не могло! И вы это понимаете лучше всех!
— Конечно, понимаю, Аксель!
— И вы, господин маршал, сделали это дело!
— Не только я, Аксели!
— Не только вы! И ваш народ, наш народ! И другие выдающиеся люди Суоми! Но, прежде всего, вы, господин президент!
Голос Аксели смолк. Он словно раздумывал. Маннергейм как будто даже ясно видел его призрачный образ, как бы покачивающийся в воздухе, в сигарной дымке комнаты. Маршал боялся, что он быстро исчезнет и уже не вернётся никогда. Но Аксель Галлен-Каллела ещё был здесь.
