Все трое внимательно посмотрели на такую знакомую автоматическую зенитную пушку на четырёхколёсной платформе. Пушка стояла зачехлённая, и расчёта возле неё не было. Значит, совсем не бомбят немцы. Не до этого им сейчас.
И вдруг, в довершение его слов, как по волшебству, всё небо над Москвой вспыхнуло многоцветием. И покатился орудийный грохот где-то за городом. Салют.
— Да, Денис, когда мы с тобой сегодня столкнулись в штабе, я, конечно, обрадовался, ведь не знал, что и ты в Москве оказался теперь, и забыл тебе сказать приятную новость. Ты знаешь, что это за салют?
— Да ладно тебе, Егор! Кто же не знает! — Волохов прямо сиял от радости, что так удачно подцепил товарища. Это всегда было весело. — Я думаю, здесь об этом знает вся Москва!
— Ну и что же, всё-таки? — Егор помнил, что Волохов весь день был занят и после их встречи, — а она произошла около одиннадцати утра, — всё время был на его глазах. И не мог слышать радио, то есть репродукторы на улице. Ведь передавали всего несколько раз по две-три минуты. «От советского информбюро...»
— Как что? Кишинёв освободили сегодня, вот что! Потому и приказ: «двадцатью четырьмя залпами!»
— Ну ладно, ладно... Ты всегда, Денис, прав.
— Всегда.
Тёмное вечернее небо Москвы, которое ещё год-полтора назад освещалось или луной, или синими лучами прожекторов противовоздушной обороны, теперь всё чаще озарялось салютами. «В ознаменование...», как говорилось в приказах, «...освобождения от немецко-фашистских захватчиков...»
Множество разноцветных огней делали небо радужным и удивительно праздничным. Словно этот салют озарял всю Москву до дальних окраин и последних подвалов, проникая своим праздничным светом и в измученные войной души людей, суля скорую победу, желанный мир.
— Как там Сергей? — спросил Волохов.
— Воюет, — ответил Вересаев, — на юге. Третий Украинский фронт. Может, и он участвовал в освобождении Кишинёва. Мы с Катей во время салюта о нём и думаем.
— Танкист?
— Конечно. В семнадцать лет умудрился пройти ускоренные командирские курсы и ушёл на фронт младшим лейтенантом. И меня не спросил.
— Поверь мне, скоро вернётся капитаном.
— Да неважно кем...
— Точно вернётся, Егор.
А Катя молчала, думая о своём. Уже не та, светящаяся юностью женщина, ещё молодая бывшая княжна, которой оставалась она в далёком уже теперь восемнадцатом. Ныне — седеющая женщина, благородного российского княжеского рода. Прошедшая все лишения и унижения русской Октябрьской революции, тяжёлой Великой Отечественной войны, которая ещё не завершилась. Потерявшая брата. А ещё десять лет назад — отца. Хорошо, Егор остался рядом. А теперь и отпустившая на фронт сына...
Каждый раз, особенно после гибели брата, она с ужасом провожала мужа на фронт. А потом вот и сына. Но хоть их Господь пока миловал. Может быть, для неё?
Она верила в Бога, хранила несколько икон, прятала их. Иногда, ночью, когда ей вдруг становилось особенно тревожно, она доставала со дна сундука икону. Из старинного сундука давно ушедшей из этого мира её бабушки-княгини. Икона была древняя, не очень большая. Немного вытянутая вверх. Святая Казанская Богородица с Христом-младенцем на руках.
Катя зажигала припасённую свечу, ставила её перед иконой и становилась на колени. Она смотрела в большие глаза Божьей матери, в её прямые небесные черты, не похожие на черты обычного человека, вглядывалась в лицо младенца, большого, по виду лет семи. И молилась, обливаясь слезами. Сначала за мужа и брата. И за Россию. А потом и за сына, когда и он ушёл на фронт.
Брата Святая Богородица и не уберегла. Но убережёт Святую Россию. И сына — Сергея. И мужа — Егора.
И молилась она, и иконы хранила в великой тайне. Никто не знал. Даже Егор. Нет, за это её бы не наказали, но если бы узнали о её религиозности, — хоть кто-то бы узнал из знакомых, — то почти наверняка это стало бы известно в НКВД. И Егору бы тогда не сладко на службе пришлось... Ни генерала, ни героя бы не получил. Какой генерал? И полковничьи погоны могли бы снять... Вот так. Коммунист и его семья должны быть атеистами. И никак иначе.
Однажды знакомая Кати, ещё в тридцать первом, окрестила ребёнка. А муж был член ВКП (б), директор завода. И кто-то донёс. В таком деле доброхоты всегда найдутся. Как говорится в народе: «Мир не без “добрых” людей». Так вот, эти «добрые», «очень добрые» люди и стукнули. Мужа-директора исключили из партии, выгнали с работы. Теперь где они, Катя и не знает, уехали куда-то в Сибирь. Россия большая, слава Господу. Только поняла она потом, что всё-таки повезло им. Семье-то этой, в которой ребёнка окрестили. Повезло, что произошло это в тридцать первом году, а не в том, самом кровавом, тридцать седьмом. Тогда бы точно в концлагерь отправили. Или даже расстреляли «за предательское искажение линии партии и отход от марксистских идеологических позиций».
А ведь она, Катя, умудрилась маленького Серёженьку своего тайно окрестить, ещё в двадцать седьмом. И никто не узнал.
...Навстречу шёл военный патруль. Высокий и худенький старший лейтенант в фуражке и с двумя орденами Красной Звезды на кителе. И два солдата в касках и плащ-накидках. Все трое с автоматами ППШ
[30] на плечах. Увидев генералов, вытянулись на ходу, отдали честь. Волохов и Вересаев привычно козырнули.
Небо периодически вспыхивало ярким и искрящимся многоцветней салюта, и им казалось, что Москва также приветствует их, только что прибывших с фронта.
...Утром им не надо было идти в штаб, отъезд на фронт завтра, и Волохов предложил:
— Давай, Егор, сводим твою Катю в зоопарк!
Дело было за завтраком, Катя в этот момент наливала чай и, от неожиданности, чуть чайник с заваркой не выронила.
— Да вы что, ребята?! Что я маленькая, что ли? — Потом вдруг заулыбалась, присела к столу, пригладила рукой седеющие волосы. — А что? Может, и вправду сходим? Живу, в общем-то, рядом, а была я в зоопарке нашем, дай Бог памяти, лет двадцать назад... Вот как.
— Ну так что, идём? — Улыбался Волохов.
— Конечно! — Подтвердил Егор.
...Медведь был спокойный и очень большой. Бурая и густая его шерстяная шкура перекатывалась по его могучим лопаткам. Он, косолапо переваливаясь с боку на бок и почему-то недовольно урча, прошёл по камням и спустился в бассейн. Ему было жарко. Поплыл, загребая могучими лапами.
Волохов с минуту задумчиво смотрел на медведя, потом сказал:
— Ведь предупреждал же их мудрый Бисмарк: «Не трогайте русского медведя!» Не послушались!
— Кто? Немцы, что ль?
— Ну да!
— Это — Гитлер. Он — сам себе голова. Теперь вот будет расхлёбывать.
