Барон, не спеша, шагал, созерцая до боли знакомый, близкий его сердцу город. Который так изменился. Это был уже совсем другой Петербург. Да и не Петербург, а Петроград. И страна уже становилась совсем другой. Страной грабежа, убийств, беззакония и откровенной глупости.
Несмотря на тёмные улицы, по ним ходило немало людей. У стен домов торговали всякой всячиной. Спички и пирожные, кожаная одежда, солдатские сапоги и шинели. Шапки, тоже военные. Кто-то подсвечивался и обогревался небольшим костром. Подошли патрульные, погрелись у костра, велели затушить. Торговец сказал: «хорошо, хорошо». И не затушил. А они ушли, не требуя этого.
Когда барон шёл по совсем тихому переулку, раздался надрывный вопль:
— Помогите!.. Спасите!..
Он рванулся за угол дома и увидел, как два пьяных матроса раздевали женщину. То ли собирались изнасиловать, то ли просто грабили. Один снимал с руки кольцо или кольца, другой сдирал с женщины пальто. Торопливо, дёргая несчастную, толкая в спину... Женщина рыдала, всхлипывая, её всю трясло...
— Что вы делаете, сволочи?
Матрос, что снимал украшения, быстро сунул руку в карман своей куртки, но генерал уже направил на них револьвер.
— Одно движение и продырявлю обоих! Руки за голову! Быстро!
Оба подчинились моментально. Вид у грабителей был растерянный и удивлённый. Видать, давно отпора не получали. Оба были пьяные и, судя по тёплым кожаным курткам, — не рядовые. Среди большевиков, конечно. Нет, не офицеры, слава Господу. Если бы офицеры... Это было бы личное оскорбление ему... Он бы их просто застрелил. Он очень верил в честь офицера русской армии. В которой прослужил верой и правдой тридцать лет.
— Верните, что взяли. И вон отсюда! Бегом!
Помог ей снова надеть пальто. Она оказалась почти девчонкой. Худенькая, перепуганная до смерти, замерзшая, скорее всего от... страха! Её продолжало трясти. Она смотрела на него глазами полными и благодарности, и ужаса. Она не знала, что он будет с ней делать теперь, этот громадный человек.
— Да успокойтесь вы! Всё. Нет больше опасности. Они ушли.
— Спа-спа-сибо! Ва-ва-вам большое спа-спа-сибо. — Рыдания мешали ей говорить. — Они ещё мо-могут вернуться!
— Не вернутся. Пойдёмте, я вас немного провожу. Вам далеко?
— Я живу рядом. Ходила к знакомой через дом... И вот... — Она наконец стала успокаиваться.
Голос у неё был тоненький, мягкого приятного тембра. На вид не больше семнадцати лет. Обладая острым зрением, он хорошо её видел и в полумраке. Большие выразительные глаза, пухлые губы, овальное с тонкими чертами лицо. Она была красива.
— Как зовут вас, искательница приключений?
— Наталья... Гончарова. Не та... Другая. — Добавила она, улыбнувшись сквозь слёзы.
— Я догадываюсь, — засмеялся барон.
— И не искала я приключений... Из дома бы не вышла. Если бы могла предположить».
—Теперь на улице всякое случается. Особенно, когда уже темно.
— Спасибо вам, если бы не вы...
— Значит, Наталья Гончарова? Но другая... — Генерал улыбнулся. Ему вдруг стало легко и весело.
— Другая, — она утёрла слёзы и тоже улыбалась, — но тоже дворянка. — Она почему-то решила, что ему, своему спасителю, это можно сказать. Потому что те, грабители, явно были красными. — Дочь действительного статского советника.
— Сейчас это, Наташа, даже говорить опасно.
— Я понимаю...
— А где родители?
— Мама дома... А папа уже два дня, как ушёл... Вышел ненадолго и не вернулся... Что могло случиться?
— Кто же знает? Может, и ничего. Может, ещё вернётся.
— А вы... Вас как зовут?
— Густав. Барон Густав.
Она снова улыбнулась.
— Я очень рада, барон Густав. Вы немец?
— Нет. Финн.
Она смотрела на него. И в глазах у неё было только одно — детское восхищение.
— Прошу вас, барон, очень прошу зайти ко мне на чашку чая. Вот в этом доме... Мы уже пришли. Мама будет рада. Вы мой спаситель... — Она очень боялась, что он откажется, не пойдёт. И она потом его больше никогда не увидит. Этого большого, сильного, благородного и... удивительного человека.
На какое-то мгновение он заколебался. Но... Какой тут чай! Надо торопиться в Хельсинки. Сегодня же вечером. Столько дел! Здесь — революция, всеобъемлющая, захватившая все многомиллионные края и области, и слои людей России.
Финляндия объявила независимость. Которую так долго ждали, которой добивались. Теперь же её надо защищать, эту независимость. А эта революционная... Эти языки революционного пламени... Могут зацепить и Суоми. И финны — тоже живые люди. А дурной пример заразителен. Тем более, новые власти России наверняка попытаются революцию распространить, «экспортировать», как они порой пишут в газетах. Зажечь этот разгромный пожар и в других, соседних, странах. Надо защищать Финляндию. Надо немедленно ехать. Сегодня, как и собирался.
— Нет, Наташа! Спасибо за приглашение. Я очень тороплюсь. Как-нибудь в другой раз.
— Как в другой? Как, господин барон? Ведь вы не знаете…
— Как же не знаю? Наталья Гончарова. Другая. А дом — вот он, на Фонтанке.
— Прошу вас, запишите адрес, может... на всякий случай, может быть, когда-нибудь...
— Адрес запишу, конечно. — Он достал из кармана блокнот и самопишущее перо. — Может, и воспользуюсь вашим любезным приглашением на чай...
— До свидания, прощайте, барон Густав, мой спаситель... — У неё опять в глазах показались слёзы.
Барон поцеловал ей руку, и девушка убежала за узорчатую железную ограду к своему дому.
...Вход на платформу Финляндского вокзала был перекрыт. Два часовых, с винтовками, в шинелях и солдатских папахах. В проходе, рядом с солдатами находился стол, за которым сидели трое военных. Перед столом возникла очередь из нескольких человек.
— У меня брат в Гельсингфорсе! Болеет он, меня ждёт. — Молодой мужчина в тёмном пальто и чёрной мерлушковой шапке очень нервничал.
— По паспорту вы живёте в Петрограде.
— Но мой брат в Финляндии! Я должен ему помочь, он болеет...
— У вас нет пропуска! Отходите в сторону!
— Но я должен уехать!
— Уходите! А то вас арестуют!
Его не пропустили. Барон видел, как удручённо, беспомощно, ссутулившись, уходил этот человек...
Место перед столом контроля освободилось. Генерал уверенно подошёл и протянул командировочное удостоверение и документ, подтверждающий, что он — финн и следует в Финляндию. За столом сидели тоже солдаты. Один из троих — пожилой, он и был старшим, потому что задавал вопросы именно он. На этот раз Маннергейму очень повезло. Все трое плохо знали русский. Более того, они были ингермаландцами
[17]. Он это понял сразу, с первых же их слов. Перейдя на финский, объяснил, что едет на Родину, подлечиться. Что в связи с его здоровьем его освободили от работы.
