Домой вернулись затемно. К еде никто не притронулся, даже Баттхар, с его фантастической прожорливостью. Все чувствовали себя будто осквернёнными — давила на душу пролитая кровь, своя и чужая. Более или менее серьёзная рана оказалась только у царевича, и ему, несмотря на протесты, наложили повязку на рёбра. Впрочем, его протесты происходили не из-за боязни новой боли (к ней он постепенно научился относиться стойко, даже с некоторым щегольским презрением), а от некоторой сконфуженности — он ждал, что Аккер укорит или усмехнётся, по обыкновению: учишь, мол, тебя учишь, а толку...
Аккер, однако, не сделал ни того, ни другого. Когда совсем стемнело, он встал, ни на кого не глядя, и вышел вон из хижины. Вид у него был такой, что встревоженный Лоза рванулся было следом, но Антон удержал.
— Не надо. Ему бы сейчас одному побыть.
Все молча сгрудились у очага, глядя на потрескивающее пламя. Время от времени кто-нибудь привставал и подкармливал огонь сухим деревом (что было, кстати, непростительным расточительством). Никто не ложился, и от мысли, что очаг вдруг может потухнуть, становилось не по себе. Точно малые дети, у которых родители допоздна задержались на работе, невесело усмехнулся Антон. Днём можно радоваться привалившей вдруг свободе: хочешь — носись по двору, хочешь — пой во всё горло... Но ближе к ночи все желания почему-то гаснут, освобождая место тревоге (да где же их черти носят?) и щемящей тоске.
Вот так же сидел я возле мерно журчащей реки, и был вечер — прохладный, но ласковый, я мыл котелок и исподтишка посматривал на девушку. Она стояла возле меня, и при свете луны волосы её казались сделанными из драгоценного серебра...
Она была удивительно похожа на Асмик. То есть чертами лица не очень, но нечто общее проступало явственно — они были точно две сестры... Или вовсе один и тот же человек, разнесённый (можно так выразиться?) на шесть с лишним веков. Кольнула неожиданная мысль: а может, и я?..
Может быть, там, в современной Москве, живёт сейчас другой Антон Изварин, благополучно вернувшийся из Приэльбрусья, хвастается перед друзьями коричневым загаром и кодаковскими фотографиями, ходит на лекции в университет и сосёт пиво в «стекляшке» напротив...
Другой.
Антон вдруг почувствовал, что в носу защипало, и поспешно отвернулся от света. Вот так: днём, когда вокруг шёл бой, когда ты без «самокопаний и самоуглублений» отнимал чужую жизнь, чтобы не отняли твою, ты ощущал себя своим в этом мире. А стоило опуститься ночи — и все прежние тревоги, страхи, сомнения повылезали из тёмных углов, чтобы грызть душу. И вспомнился дом.
Под утро он не выдержал. Ноги сами принесли его в храм на склоне горы.
Всё вокруг только-только начинало пробуждаться. Пейзаж казался прозрачным, словно кусок хрусталя, и странно хрупким: хотелось даже идти на цыпочках, чтобы не нарушить гармонии ни дыханием, ни неосторожным движением.
Антон постоял перед входом (угол надо бы законопатить, мелькнула мысль, иначе сквозняк будет гулять) и вошёл внутрь. Перед ликом Богоматери, на маленькой деревянной подставке, горела свеча. Кто-то зажёг её совсем недавно — она ещё не успела оплыть. И сквозняк не погасил её — свеча горела ровно и чисто, даже пламя не трепетало.
Антон подошёл поближе — медленно, словно робея. Вытянул руку и коснулся лица Богоматери кончиками пальцев. И, почудилось, женщина отозвалась. Краски вдруг потеплели и на миг превратились в живую человеческую плоть, даже проступил лёгкий румянец на скулах. Глаза вспыхнули, как в их первую встречу, и спокойная полуулыбка тронула уголки губ... Антону вдруг отчаянно захотелось помолиться. Преклонить колени, низко-низко опустить голову и попросить прощения. А потом почувствовать нежное прикосновение к своим волосам — так делала мама, когда он в детстве заболел воспалением лёгких. Помнится, он метался в раскалённом, как пустыня Сахара, бреду, на границе бытия, и все пытался провалиться в тёмную бездонную пропасть, он так страстно хотел этого... И лишь мамина ладонь удерживала его на поверхности — она несколько суток подряд сидела у его постели, поила лекарствами и бульонами, делала уколы и капала парафин на его ключицы. И гладила по голове — наверное, это и заставило болезнь отступить.
Он не знал наизусть ни одной молитвы. Его хватило только на то, чтобы осенить себя крестом. И прошептать:
— Пожалуйста... Подскажи, что мне делать?
Женщина не ответила. Все правильно: чудо является лишь праведникам. Тем, кто растит хлеб и виноград, а не шатается по горам с мечом и убивает людей.
Женщина промолчала. Но тонкий лучик солнца, рождённый в небесах, вдруг пробился сквозь серовато-розовые тучи, протёк вниз и коснулся Антона, даря если не надежду, то её отблеск...
— ...Он знает?
Антон вздрогнул. Голоса были вполне реальными, и доносились они снаружи.
— Ещё нет. Только спросил, почему я отправил девочку с Антоном. (Уже Антон, подумал Антон, а то все «чужеземец» да «чужеземец»...)
— Нужно было отослать всех, — прошелестел один из голосов. — С бандой Тамро мы бы справились и вдвоём.
Первым желанием Антона было подобраться к дверному проёму и выглянуть наружу — ночь давно отступила, и он разглядел бы говоривших... Однако один из них был Аккер, а чёртов горец учуял бы его сразу, стоило только сделать шаг. И Антон не двинулся с места, лишь опустился на корточки, изо всех сил желая, чтобы никому не пришла в голову мысль заглянуть в молельню.
— Вам пора уходить, — сказал собеседник Аккера. — Вы и так порядочно задержались.
— Монголы не должны потерять наш след, — возразил тот. — Нужно дождаться, пока они надёжно вцепятся. Знаешь, я уверен: кое-кто здорово помогает им в этом...
— Помогает... — В голосе собеседника послышалось сомнение. — Ты думаешь, этот человек служит Тохтамышу?
— Не знаю, — честно ответил Аккер. — Вчера я нарочно дал возможность взять Баттхара живым (понятно, я всё время был рядом и вмешался бы). Но бандиты этой возможностью не воспользовались... Такое впечатление, что они вообще плохо представляли, с кем имеют дело. Чёрный Тамро сказал перед смертью: «Он велел нам выманить тебя из норы...»
Его собеседник вздохнул.
— Жаль, ты не выяснил, кто этот «он».
Горец помолчал. Затем сказал без выражения:
— Тамро убил мою семью.
Антон сидел на корточках, скрытый каменным синтоном, и чувствовал, как немилосердно затекают ноги.
— Куда вы отправитесь?
— В Тифлис, — ответил Аккер. — В Тифлисе у меня есть верный человек. Надеюсь, он поможет. Всё должно решиться там.
Последние слова горца прозвучали холодно, почти зловеще. И собеседник не выдержал.
— Тебе не жаль парня?
— Он сам выбрал себе судьбу, — отозвался Аккер прежним тоном.
Голоса снова стихли. Зашуршал камень под чьей-то ногой — двое разошлись, не попрощавшись и не пожелав друг другу удачи. Антон сидел, съёжившись, обхватив руками колени и чувствуя, как ходит сердце — острыми болезненными толчками. Значит, скоро в Тифлис, «всё должно решиться там». Парень сам выбрал себе судьбу... Он имел в виду меня? Это я служу Тохтамышу?
