– Все-таки странно, что из него признание не выколотили, – сказала она, – возможностей-то масса для этого имеется в СИЗО.
Ирина Андреевна стала с преувеличенной тщательностью размешивать свой чай, хоть и не положила туда сахар.
– Знаете, – сказала она после долгой паузы, – конкретно в этом деле отрицающий свою вину подсудимый выглядит много убедительнее подсудимого кающегося. Когда так накуролесил, то смысла в чистосердечном признании нет, хоть ты головой о стену бейся, жизнь тебе все равно не сохранят. Поэтому отрицаешь вину до последнего, использовать крошечный шанс, а вдруг поверят, вполне естественно. Вопросов к логике твоего поведения ни у кого не возникает. А вот если признаешься, тут начинается всякая фигня. Почему ты не можешь ничего внятно указать на следственном эксперименте? Чистосердечному признанию должно сопутствовать деятельное раскаяние, и где оно? Где новые эпизоды? Где трупы пропавших парней? Где тайник с сувенирами с мест преступлений? Хоть признание и королева доказательств, но любой суд призадумается, а почему это обвиняемый кается только в том, что всем и без него прекрасно известно? Нет, такой хоккей нам не нужен.
Вере Ивановне стало досадно, что такое объяснение не пришло ей в голову, и она весь процесс удивлялась, почему Еремеева не вынудили оговорить себя. Он мужчина, конечно, сильный, отважный, но такие быстрей других ломаются под угрозой стать опущенными. Все что угодно, только не это.
Все-таки она ужасный адвокат!
Тут ее самобичевание было прервано телефонным звонком.
Судья сняла трубку, нахмурилась и вдруг знаками показала Вере Ивановне, чтобы она подошла и тоже послушала.
Они встали голова к голове.
– Ирина Андреевна, откровенно говоря, я удивлен, что вы до сих пор не завершили процесс, – говорила трубка раскатистым басом, – я думал, что помог вам определиться и принять верное решение, и не понимаю, что вас смущает.
– Совершенно ничего.
– Тогда в чем же дело?
– Приговор должен быть обоснованным.
– Вы меня простите, что напоминаю очевидные истины, но вы должны работать по принципу «необходимо и достаточно», а разбазаривать государственные средства для удовлетворения своего праздного любопытства – это, знаете ли… Да что я буду законы объяснять юристу!
Трубка жирно расхохоталась. Ирина ничего не ответила.
– Пора принимать решение, Ирина Андреевна, – веско сказал бас, отсмеявшись, – пора принимать.
И тут же в трубку полетели короткие гудки.
Вера Ивановна растерялась, удобно ли спросить, что это было, но судья сама вывела ее из затруднения:
– Это значит, Вера Ивановна, что если я не вынесу обвинительный приговор Еремееву, то карьера моя пойдет по… Прахом пойдет, – весело сказала она. – Поэтому готовьтесь к завтрашним прениям с особой тщательностью, чтобы у меня не осталось ни малейших сомнений, что он не виноват.
* * *
Лариса понимала, что после своего выступления должна уйти, потеряться где-то в темноте, уехать, а лучше умереть. Она с треском провалила роль хорошей жены и обязана покинуть подмостки, не дожидаясь, пока в нее полетят плевки и гнилые помидоры.
Она приехала домой, сняла с антресолей сумку на колесиках и принялась складывать туда одежду.
Немного смущал финансовый вопрос – в шкатулке лежит триста рублей, но имеет ли она право взять хоть копейку из них?
После долгих и мучительных споров со своей совестью Лариса решила, что имеет. Точнее, не имеет, но все-таки возьмет.
План был такой: переночевать на даче, а завтра в университете написать заявление о переводе на заочное отделение аспирантуры, получить на руки трудовую книжку и уехать куда глаза глядят, взять билет на первый рейс, куда будут свободные места.
Алексея теперь, наверное, оправдают, но в суд она больше не пойдет, потому что сделала все, что могла.
Они любили друг друга и были счастливы, но все закончилось для них обоих. Лучше расстаться сейчас и не пытаться из прошлого счастья слепить видимость счастья настоящего. Ничего не выйдет, только отравят друг другу прекрасные воспоминания, и все.
Зайдя в ванную за зубной щеткой, она вдруг расхохоталась. Неужели еще утром эта комнатка казалась ей единственным надежным убежищем?
– Кафельный мешок, – сказала она и показала зеркалу язык.
Теперь, сделав то, что пугало ее больше всего на свете, Лариса чувствовала себя спокойной и счастливой.
Все возможно, все по плечу, когда сбрасываешь с себя оковы страха.
Правильно говорят: горя бояться – счастья не видать.
Упаковав щетку в наружный кармашек, она остановилась перед распахнутым шкафом, решая, что еще взять с собой.
Шубу и бриллианты забирать как-то неловко, а остальные вещи ей очень пригодятся. Хорошо, что зима и много можно унести прямо на себе.
Вдруг она услышала звук открываемой двери, и по тому, как проворачивался ключ, поняла, что муж все знает.
Никита молча прошел в комнату, увидел на кровати расстегнутую сумку и перевернул ее.
– Разложи все по местам.
– Никита, я уеду.
– Я сказал, все по местам, – отчеканил он, – ты останешься дома и будешь жить, как жила.
– Я не хочу.
– Никого не волнует, что ты хочешь, – Никита даже голоса не повысил, – вопрос в том, что ты должна.
– А тебе самому не противно?
– Противно.
У нее мурашки по коже побежали от его странного спокойствия. Лариса думала, что он начнет скандалить, орать на нее, оскорблять, и хотела уйти раньше не потому, что боялась этого, а потому, что ничем не могла бы его утешить.
– Никита, но я же изменяла тебе! – воскликнула она.
– А ты думала, я об этом не знаю? – засмеялся он.
Она опустилась на край кровати и спрятала лицо в ладонях от стыда.
– Все женщины – шлюхи, – продолжал Никита весело, – так что я не удивился, что ты раздвинула ноги перед этим кобелем, но вот что ты полная идиотка – это да, это стало для меня сюрпризом. Я даже немножко разозлился и хотел наказать тебя, а потом решил, что толку? Просто буду иметь в виду, что у моей жены нет мозгов. А в качестве жеста доброй воли я растолкую тебе то, что ты сама не в состоянии понять.
Весело насвистывая, Никита снял костюм и бросил ей, чтобы она повесила на плечики.
Сорочку он швырнул на пол, никогда не надевал второй раз.
Нагота его была Ларисе неприятна, будто она смотрела не на мужа, а на постороннего мужчину, и Никита словно нарочно остался в одних трусах, чтобы и дальше ее смущать.
– Итак, дорогая, я позабочусь о том, чтобы твои признания остались втуне. Кто слышал – тот слышал, но раздувать из этого сенсации мы не будем, и до моих родителей это не дойдет. Или как будто не дойдет. Ничего не изменится. Но вот если ты свалишь, то начнется совсем другая история. Идти тебе некуда, потому что кобеля твоего скоро расстреляют, гораздо быстрее, чем ты успеешь развестись со мной, пожениться с ним в тюрьме и прописаться на его жилплощади. Родители тебя не примут…
