– Что?
– Сане позвонили?
Вера Ивановна покачала головой.
– Почему?
«Почему, почему, – мысленно огрызнулась она, – сам сначала роди, а потом спрашивай почему! Раз не выходит официальным способом, значит, так тому и быть, значит, судьба. Дома надо оставаться, к корням поближе. Где родился, там и пригодился! Я не запрещаю, поперек порога не ложусь, как другие мамашки, но и собственными руками отрезать от себя единственного ребенка тоже не обязана».
– Вы не думайте, Вера Ивановна, там все чисто, никаких подвохов.
– Это неэтично.
– Ой, ладно! – усмехнулся Еремеев. – Все пользуются связями, а Саня к тому же еще сентиментальный до ужаса.
– Что ж тогда вы не попросите его вытащить вас, если он такой всемогущий?
– Не такой. Но девочку вашу осчастливить точно может.
Вера Ивановна фыркнула. Что ж, все как обычно, не оставляет ей судьба другого выбора, кроме как быть виноватой.
– Интересно, а вы сами?
– Что я сам?
– Сами вы дали бы хорошую характеристику своей комсомолке, если бы она собралась замуж за иностранца? Прямо благословили бы ее?
– Нет, у нас немножко другая ситуация.
– Вас послушать, так вся наша жизнь – это немножко другая ситуация.
– Да не в этом дело. У нас секретность. Надо допуски смотреть, насколько человек был осведомлен, и тогда уж решать. Если девушка не является носителем гостайны, так пусть ради бога выходит, совет да любовь.
– А если да?
– Тогда это другое ведомство решает, потому что любовь любовью, а государство должно блюсти интересы всех своих граждан. Вам ведь самой не понравится, когда на голову атомная бомба прилетит. А она может.
– Вот под эту бомбу, которая может, все и подгоняется, – огрызнулась Вера Ивановна, – все ваши двойные стандарты. Для своих – все, а для всех – ядерная угроза.
Еремеев поморщился:
– Слушайте, я просто хотел помочь, коль скоро у меня есть человек…
– Вот именно, – Веру Ивановну было уже не остановить, – человек! Все во имя человека, все для блага человека! Забыли только прилагательное «нужного».
– Слушайте, вы прямо диссидентка.
– Ничего подобного! Я люблю свою Родину, только почему-то надо все время делать усилие для этого. Все время не благодаря, а вопреки!
Еремеев засмеялся:
– Так это самое усилие, дорогая Вера Ивановна, это и есть патриотизм. Меня, знаете ли, Родина не обижала, а все равно пришлось сделать довольно-таки немаленькое усилие, чтобы сесть в железную коробку и взлететь, каждую секунду рискуя получить ракету в задницу.
Она вдруг вспомнила мужа и отвернулась, чтобы скрыть накипающие на глаза слезы. Он тоже не разрешал ей ругаться на правительство. Говорил, что власть – это одно, а Родина – совсем другое, и она в сердце каждого человека, и если любишь свою страну, то надо не возмущаться, а исполнять свой долг.
«Вот и исполнил, – вздохнула Вера Ивановна, – но иначе я бы так его не любила. Как же он говорил? Умереть можно за общее дело, а жить надо самому за себя».
– Сколько мне примерно еще осталось? – перебил Еремеев ее мысли.
– То есть?
– Ну со всеми кассациями, апелляциями и помилованиями?
– Помилование только для тех, кто признает вину.
– Тогда его вычеркиваем.
– Не будете признаваться?
– Нет.
– Воля ваша. Тогда около года.
– Приличный срок. Можно выучить язык или написать книгу.
– Давайте вы потом обдумаете, чем скрасить свой досуг, – вскипела Вера Ивановна, – а пока я тут, сосредоточьтесь и попробуйте представить мне вразумительное объяснение, как так вышло, что все улики указывают на вас?
Еремеев развел руками.
– Что-то одно можно признать случайностью, но когда все бьет в одну точку, тут уже простите меня, но обвинительное заключение представляется вполне обоснованным. Поэтому, Алексей Ильич, если хотите бороться, то вы должны по часам, а то и по минутам перетрясти свое прошлое и понять, что в нем не так.
– Все так, уверяю вас.
– Тем не менее вы здесь.
Еремеев засмеялся:
– Не поспоришь.
* * *
В субботу утром из Москвы приехала на «Красной стреле» Ангелина Григорьевна и против обыкновения пожелала остановиться у сына.
Генеральная уборка и приготовление праздничного завтрака немного отвлекли Ларису от отчаяния, и на несколько минут удалось даже притвориться перед самой собой, будто ничего не было, и она – настоящая хорошая жена, а Алексей был всего лишь тяжелым сном.
Куда-нибудь они пойдут вместе со свекровью, наверное, в Кировский театр или театр Комедии, который Ангелина Григорьевна обожает, и будут здороваться со знакомыми, и те станут улыбаться Ларисе, как будто она имеет право быть рядом с ними со всеми, и настанет день, когда она сама в это поверит.
Ей было очень страшно. Лариса вздрагивала от каждого телефонного звонка и едва не теряла сознание, когда слышала звук проворачиваемого в замке ключа мужа. А вдруг это и есть разоблачение? Вдруг сейчас ее выволокут на публичный позор, неверную жену и любовницу маньяка? Страх давил так, что она, и без того худая и маленькая, совсем съежилась, пряталась то в ванной, то забивалась под плед в самый уголок на диване.
На кафедре она так и врала про больное сердце, и была б ее воля, совсем не выходила на улицу. За каждым углом Ларисе мерещился соглядатай, которому все про нее известно.
«Скорее бы уж приговор, – думала она, – хоть бы расстреляли уже, и я тогда вздохну спокойно, а потом все забудется. И с Никитой мы будем счастливы, как раньше, и даже лучше. То, что было с Алексеем, – это наваждение, морок, гадость и бред».
Тут тело отзывалось эхом пережитого наслаждения, сознание путалось, и она не верила, что Алексей убивал и сам скоро будет убит.
И тогда ей хотелось перестать жить.
Лариса все могла бы стерпеть, кроме стыда перед родителями. Пусть весь мир узнает, кто она такая, но только не они и не Иван Макарович, который не пощадит папу с мамой, когда узнает, что они подсунули ему невестку-шлюху. Он их просто уничтожит.
Никита не стал вызывать шофера, съездил на вокзал сам, и Ангелина Григорьевна, кажется, оценила этот маленький знак внимания. Она от души обняла невестку и, отдохнув после дороги, весело предложила: «А не налепить ли нам, Ларочка, наши любимые пельмени?»
Работа закипела. Они вместе сходили на рынок, выбрали мясо, которое понадобилось непременно трех видов: свинина, говядина и баранина. Ангелина Григорьевна совершенно покорила сердце черноусого кавказца-мясника, так что он, блестя сахарными зубами в блестящей черной бороде и многократно поклявшись мамой, продал ей какую-то секретную специю.
