А? Старичок-король (Эраст Гарин) это говорит. В сортир его приперло. В каком-то фильме-сказке. Для детей. Фильма почти не помню. А вот фраза эта – навек. (Серов разошелся, разгорячился.) Это филология – или нет? Есть нередко сцепленные, неразделимые фамилии. Не замечали? Которые друг без друга – ну никак! Фадин и Кудюкин. Два научных работника. Из какого-то института. Два друга. На Запад даже вместе чухнули. Были в командировке – и рванули. По «голосу» слышал. Дескать, эти мы, как их? – диссиденты. Принимайте скорей! Так и в могилу, наверное, вместе сойдут. Будут лежать рядышком. Фадин и Кудюкин… Так что же такое филология? Объясните мне, Игорь Иванович. Такую вы филологию изучаете или нет? Гавунович смеялся. Нет, нет, не совсем такую! А жаль, искренне сказал Серов. И стал пить свой бокал шампанского. Пить, давясь. Как стужу. Я понял, Сергей Дмитриевич, вы – писатель, так сказать, слова, фразы, метафоры, детали. На звук чтобы они были, на цвет. Но ведь проза, как уверяют нас, это прежде всего мысль, философия, ум, подтекст. Однако, как и вы, я думаю – только как раз через звук, цвет слова, то есть – через чувство, вызванное этим словом – и можно выйти на большое понятие, на большую мысль. Чувство никогда нас не обманывает. Трюизм. Но – верно. (Он говорил натуральными словами Дылдова. Манифестом Дылдова.) А так – всё банальность. Изъезжено вдоль и поперек. Метафора не дает читающему спать над текстом, держит, держит за уши над ним. Если он не дуб, конечно, последний, не дубина стоеросовая. Вот для чего она нужна. (Опять из манифеста дылдовско-серовского. Точно. Парень как читал сейчас его.) И вообще, мне кажется – нужно писать коротко в длинном, однако – длинно в коротком. Вот такой, казалось бы, парадокс. Как раз свое слово, нужная, точная метафора и позволяют делать это. Объяснять ничего не нужно, разжевывать. Не будет просто нужды в этом. Сразу – картина, образ и, как следствие, – мысль. Жестоко-выйный, как мандолина. Что эта картина нам говорит: мужичонка-то этот несчастен, забит, давно под башмаком у жены. И еще: словно тянется к другой жизни, вырваться хочет, жилы, что называется, рвет с этими чемоданами. И ведь всего два слова нам об этом рассказали. Вернее – показали. А у большинства ведь как? – мысль. Вот она, моя, выстраданная. (Притом банальна, как правило, до оскомины, до изжоги.) И еще подопрет ее для надежности двумя, тремя разъясняющими абзацами. А то и парой, тройкой страниц. Чтоб не упала, значит, бедная, не рухнула. Время объясняющей такой литературы прошло. Единственно, метафора не должна быть вычурной, для щегольства, а – живой, точной, неожиданной, только твоей, единственной. К данному месту… И раз уж мы заговорили об этом, я хочу сказать вот еще что… Но… но может быть, вы еще хотите шампанского? Серов поднял руку: только на этот раз – я! Пошел к буфету. Удерживая бутылку где-то под стойкой – буфетчица опять натужилась. Опять с испуганной нижней губкой. С этаким клеймецом. Олицетворяющим смятый красный цветочек. Но все и на этот раз обошлось – бутылка громко издала мужской звук – бздун! И Серов вернулся с двумя бокалами. А вот это вы зря, Сергей Дмитриевич. Мне хватит. Серов посмотрел на Гавуновича, раскрыв перед ним руки: ну вот! Мы Макару поклон, а Макар на семь сторон! Ну хорошо, хорошо. Только – по последнему. (Какой разговор!) Гавунович ухватился на ножку бокала. Передвигал его туда-сюда. Точно не знал, где установить его. Чтоб не мешался. Я что хочу сказать, Сергей Дмитриевич, к предыдущему. Интеллигентность языка, на мой взгляд, должна быть как у Чехова: ни одного вычурного слова – всё простым, чистым русским языком. Вот и у вас, Сергей Дмитриевич, мне больше всего нравится именно то, что вы пишете простыми, но своими, незаемными словами. Никаких стилизаций: ни под кондовость, ни под интеллигентскую чесотку. Находите их. И их, оказывается, не счесть. Ведь все эти «как», «будто», «словно» – все сравнения, гиперболы, метафоры давно вроде бы сказаны сонмом писателей, давно все исчерпаны. Сейчас если и вводят их в текст (именно вводят, искусственно) – то всё, как правило, потом звучит пошло, вымученно, банально. И вот среди всего этого затертого – вы находите новое, свое, неожиданное. Вот что удивительно, честное слово! И веришь – действительно наш язык неисчерпаем. Надо только иметь свои глаза, свои уши. А картины природы ваши. Ведь запоминаются целыми кусками. «Сосны на горе стояли – как стоят прихожане в храме. Внизу, на берегу, склонилось дерево с плачущей листвой. Словно заика, словно немтырь, пыталось выпальцовывать в нем задвинутое солнце. Вода речки была быстрой, чистой, прозрачной. Закамуфлированные, как солдаты, припрятывались по самому дну большие щуки. И совсем рядом, на противоположной стороне, где из разных мест деревни, точно изгнанники, точно изгои, подавали голоски петухи и с войной бегали ребятишки – старушка-башкирка с высосанной косицей драила у самой воды песком медный таз. Как будто поймала толстое солнце и нагнетала им стойкую полуду света вокруг себя. А речка бежала и бежала куда-то вниз, вдоль тучных огородов этой башкирской деревеньки, бесконечно бормоча что-то, всхлипывая, плача… Вдруг ребятишки бросили войну и побежали – над речкой низко шли два лебедя, привычно оставляя за собой свои щегольские, тающие взмахи крыл. Словно белые строгие две качели. “Апа́! Апа́! Лебыдь кетты́! Лебыдь! Апа́!” Бросив таз, старуха долго смотрела, прикрывшись рукой. С подоткнутым платьишком. Растопыренные голые ножонки ее были сродни серым кривым палкам…» Гавунович мотал головой, пораженный горловыми перехватами. Ну-ну! Игорь Иванович, – похлопал его по плечу Серов, сам чуть не рыдая. Бушующая авторская радость в голове была красного цвета.
От непрерывного говорения, а также от еды и выпитого Гавуновичу стало жарко. Вспотел Гавунович. Расстегнул пару пуговиц на рубашке. Серов неожиданно увидел крест на его груди. Большой православный крест. Похожий на цинкового дутотелого ребенка. На голого мальчика. Гавунович угадал направленную мысль Серова. Теперь это можно, Сергей Дмитриевич. Смотрят сквозь пальцы. Да и больше для родителей это. Верующие они уж очень. Так и воспитывали. И меня, и сестру. Не хочу их огорчать. Как кормящая мать, Гавунович задвинул куда-то дутотелого подальше. Прикрыл от посторонних глаз. Не такой уж я и верующий. А как же комсомол? Серов хотел, что называется, подловить. Да не был я в нем! А это как же? А увиливал! Гавунович смеялся. Галстук даже, ну пионерский, когда подвязывали – так снимал, прятал, когда к дому подходил. Вот так – между двух огней! Всю жизнь! Смеялись уже оба, обдумывая положение Гавуновича. Не любят люди, Сергей Дмитриевич, – когда ты не в стае. В любой. Не любят. Подозрителен ты тогда. Непонятен. Это касается всего. И журналов в том числе. Вот почему я даже не пытаюсь остаться в Москве. Не выйдет тут у меня ничего. Здесь нужно поддакивать. Собачкой смотреть в лицо. Здесь нужно примыкать. Понимаете? Быть всю жизнь примкнутым. Как примыкается к винтовке штык. Всё четко: это свои, а это – чужие. Поэтому и печатают только своих. Ну а если чужой заскочил – так ату его! стреляй! коли! бей! Случаются, конечно, перебежки. Из одной стайки в другую. Но это уже редкость. И вы вот тоже, Сергей Дмитриевич, как я понял, не вписались в их ранжир. И боюсь – не впишетесь. Со своим словом-то? Нет, никогда. Нужно переломать себя, всего перекалечить – вот тогда, может быть, и возьмут. Признают за своего. А сейчас перед ними чужак, которого надо бить. Всегда бить. И опять это были слова Дылдова. Положение Сергея Серова в пространстве Москвы, похоже, было уже узаконенным, характерным. Более того – законсервированным и стандартным. Положение неудачника, изгоя. И сотни тут таких, как он, а может – тысячи. Если это понимает даже каждый ёж с православным крестом. Редакции современных московских журналов, тремолировал Гавунович, для таких, как мы с вами, – это своего рода литературные абортарии. (Серов где-то слышал подобное.)
