Корд стала спокойнее, челюсть расслабилась, тусклые сине-серые глаза выглядели утомленно, а красиво приподнятые уголки губ поникли. Бен с Хэмишем вместе отправились в Альберт-холл после того, как она позвонила ему в день премьеры, чтобы рассказать о прошлой ночи.
– Я так виновата. Я не могла ничего сказать. Не в том ресторане-я была уверена, что за нашими спинами критик. Но меня взяли, Бен, меня взяли! Изотта не покинет свой номер в отеле. Она заявила, что в Лондоне чересчур холодно, и ей не предоставили личного водителя, а ехать в такси она не рискнет.
Мадс слишком переживала за Корд, чтобы пойти на спектакль, а мама и папа не смогли раздобыть билеты и поэтому довольствовались организацией вечеринки в Ривер-Уок. В итоге Бен и Хэмиш стояли вместе с другими выпускниками позади овальной сцены, и Бен обрадовался, что встретился с Хэмишем – тот ему нравился.
В первом акте оперы графиня не появилась, но зато второй открыла одной из самых красивых и трудных арий в опере, Porgi, amor. Оркестр заиграл, и Бен с Хэмишем, к неудовольствию публики, принялись протискиваться вперед, но, когда Корд запела, они замерли на месте.
Корделия была в длинном, сером шелковом платье с металлическим отливом, ее темные черно-каштановые локоны обрамляли сердцевидное лицо, а серьезные глаза смотрели с такой тоской, что синий в них почти исчез. Ее пение рождало удивительное чувство: настроение странного спокойствия, «правильности» всего сущего и одновременно глубокую тоску.
Бог любви, сжалься и внемли
Воплям горьким моей души!
Возврати мне сердце друга
Иль пошли скорее смерть!
Строки субтитров, которые появлялись над сценой, когда она пела, пронзали его сердце, как и легкий надрыв в ее голосе, еле заметные движения головы, сжатые руки… Она была Корд и одновременно не Корд, а ее голос звучал чисто, зрело и совершенно.
В этот момент Бен любил сестру всем сердцем, но знал, что она оставила его, что теперь она навеки другая. Он не смог, да и не стал бы указывать ей на ее претенциозность: она была особенной, чтобы так держаться, ее голос – удивительный дар свыше – давал ей такое право. Он же, Бен-обычный человек, хотя и неглупый, с идеями и стремлениями. Он понимал это, но также понимал и то, что всецело принадлежал Мадс, а она – ему, во веки веков.
Еще одним озарением того триумфального, но грустного вечера стало осознание отцовской судьбы и характера. Его сестра пока еще не поняла этого, а он вдруг явственно прочувствовал, что Тони был особенным человеком, отмеченным печатью некоего гения, которого не было ни у него, Бена, ни у Алтеи, какой бы талантливой она ни была. Этот гений причинял ему страдания, но именно он в каком-то смысле делал его тем, кто он есть. С тех пор Бен стал искать в себе силы простить отца за проступки, которые тот совершил. Он очень старался.
На следующий день в «Ивнинг Стандарт» обнаружилось три независимых друг от друга упоминания Корделии Уайлд, дочери сэра Энтони Уайлда, и восхитительного выступления, которое она дала вместо чудесным образом исцелившейся теперь Изотты Чанфанелли. Они называли ее следующей Кири Те Канавой, а критик «Таймс» писал, что у нее вышла самая гипнотическая и трагичная графиня, какую он только мог вспомнить, – благодаря сочетанию актерской игры и пения в идеальных пропорциях.
«Я не представляю, как ей удалось так завладеть моим сердцем – при том, что я сидел более чем в тридцати метрах от сцены, в мертвящей акустике Альберт-холла. И тем не менее она это сделала. Потрясающе, невероятно, электризующе трогательно. Я не знаю, как у нее это получается».
Но Бен, едва дышащий, придавленный толпой рядом с непривычно притихшим Хэмишем, знал. Он понял, что там, на концерте, он слышал ее – настоящую Корд – она просто стала собой и воспела любовь, к которой так стремилась и которую по какой-то причине не могла принять.
После концерта они молча вышли из театра, но у входа в метро Хэмиш пожал его руку.
– У меня завтра прослушивание, так что я не смогу поехать с тобой к твоим родителям. Не беспокойся, я уже позвонил им, – сказал он.
Он похлопал Бена по плечу, высокий и сильный, и это заставило Бена вздрогнуть.
– Пока, Бен, передавай Корд мою любовь!
– Сам передашь, – сказал Бен, стараясь говорить громче.
– Нет, нет, – ответил Хэмиш, стиснув зубы. – Ничего не выйдет. Все кончено, Бен.
Он достал кошелек и стал копаться в нем, избегая встречаться глазами с Беном.
– Я говорил себе, что она могла бы полюбить меня в другой жизни – там, где она бы не пела. Но я не хочу лишать ее этого, понимаешь?
Бен неуверенно покачал головой.
– Ох, Бен. Удачи тебе, приятель, и красавице Мадлен. Будьте счастливы. Присматривай за ней.
И он ушел, скользнул мимо Музея Виктории и Альберта. Высокий рост выделял его среди толпы пешеходов. Некоторые смотрели на него восхищенно, но он ничего не замечал, и это свойство – столь скромное отношение к самому себе – было одним из его лучших качеств.
Прослушивание, о котором говорил Хэмиш, проводилось для сериала «Царский полдень», который вышел на экраны в следующем году и сделал его знаменитым. На семь месяцев он уехал в Индию, где встретил Саниту, на которой женился год спустя в Бомбее. Бен получил от него потрепанную открытку, отправленную пару недель назад, в которой Хэмиш рассказывал о своей женитьбе и предстоящем родительстве, а также желал Бену удачи с его собственной свадьбой. О Корд он не написал ни строчки, и у Бена сложилось впечатление, будто Хэмиш намеренно старался создать между ними максимально возможное расстояние – будто бы знал, что должен исчезнуть, пока мог…
Бен одернул себя. Не стоит думать о грустном в такой день, как сегодняшний. Взмахнув руками, он поднялся, улыбнувшись при мысли о Мадс, которая, если повезет, все еще сладко спала. Он надеялся, что Мадс не проснется в беспокойстве, кусая тонкие, подвижные пальцы, которые никогда не прекращали свою деятельность, не важно-поправляли ли они волосы, трогали ли все, что под руку попадется, или заставляли его стонать в экстазе. Однажды он видел ее в лаборатории в Бристоле, совершенно неподвижную, застывшую, как танцовщица, опускающую металлическую нить в пробирку, которую она держала в руке. Все остальное время она оставалась напряженной, нетерпеливой, нервной, а когда спала, то напоминала ребенка – сворачивалась калачиком, ноги путались в ночной рубашке, волосы обвивались вокруг шеи, а лицо становилось по-младенчески умиротворенным. Она была его будущим. Он и она.
– Бен? – вдруг раздался голос из-за его спины, издалека, и он подумал, что ему показалось. Но голос позвал снова:
– Бен, дорогой мальчик, это же ты?
Бен подпрыгнул от этих слов, ощущая себя так, будто его застали за чем-то неприличным.
– Папа?
Сквозь влажные ветви ивы он увидел отца – тот стоял на берегу и разглядывал его. Он надел старые резиновые сапоги и выцветший синий халат, а на плечи накинул видавший виды плащ, висевший обычно на стене у задней двери дома.
