– Номер шесть, – сказал Адам.
Я остановился, заглушил двигатель, и мы в тишине стали смотреть на этот дом. Мы видели сквозь панорамное окно, что в гостиной никого нет, а на заднем дворе стояла пустая сушилка. Никаких признаков жизни, как и на соседних участках.
Я крепко сжимал руль одной рукой.
– Его там нет.
– Я позвоню в звонок, – сказала Миранда и вышла из машины.
Мне ничего не оставалось, кроме как пойти следом. Адам шел за мной, но как-то далековато, думалось мне. Когда Миранда нажала кнопку звонка, звучавшего колокольным перезвоном, мы услышали шаги по ступенькам. Я стоял рядом с Мирандой. Ее лицо было напряжено, и я заметил, что предплечье дрожало. Когда отодвинулась щеколда, Миранда приблизилась к двери на полшага. Моя рука зависла около ее локтя. Я боялся, что, едва дверь откроется, Миранда бросится на своего врага в приступе дикой ярости.
Но первое, что я подумал при виде человека за дверью: «Это не он». Возможно, старший брат или даже молодой дядя. Он был, несомненно, крупного сложения, но угрюмое небритое лицо осунулось, и на впалых щеках виднелись вертикальные линии. Вообще он был сухощавым. А его руки – одной из них он держался за открытую дверь – были гладкими, бледными и огромными. Он смотрел только на Миранду. Не прошло и пары секунд, как он тихо пробормотал:
– Ну еще бы.
– Мы будем говорить, – сказала Миранда.
Горринджу не требовались разъяснений – он молча вернулся в дом, оставив дверь открытой. Мы пошли следом и оказались в длинной комнате с ворсистым оранжевым ковром и молочно-белым кожаным диваном и креслами перед двухметровым кубом из полированного дерева, на котором стояла пустая ваза. Горриндж уселся в кресло, очевидно, ожидая от нас того же. Миранда села напротив. Адам и я сели по сторонам от нее. Кожаный диван был холодным и влажным, и в комнате пахло лавандовым маслом. Все там выглядело нетронутым, нежилым. А я ожидал увидеть типичный холостяцкий бардак.
Горриндж взглянул на нас с Адамом и снова перевел взгляд на Миранду.
– Ты привела с собой защиту, – сказал он.
– Ты знаешь, зачем я пришла.
– Неужели?
Я вдруг заметил густо-алый серповидный шрам у него на шее, трех-четырех дюймов в длину. Горриндж ждал, что скажет Миранда.
– Ты убил мою подругу.
– Какую еще подругу?
– Ту, что ты изнасиловал.
– Я думал, это тебя я изнасиловал.
– Она покончила с собой после того, что ты с ней сделал.
Он откинулся на спинку кресла и сложил на поясе свои большие бледные руки. У него был голос и манеры типичного бандита, но он держался слишком нарочито и потому неубедительно.
– Чего ты хочешь?
– Я слышала, ты хочешь меня убить.
Она сказала это так легко, что я вздрогнул. Это была затравка, провокация. Я взглянул на Адама. Он сидел с прямой спиной, положив руки на колени и глядя в пространство перед собой, как он умел. Я снова переключился на Горринджа. И разглядел в нем щенка под волчьей шкурой. Суровый вид, впалые небритые щеки – это было снаружи. Но внутри он был пацаном, пусть сердитым, но пацаном, державшимся за счет своих отрывистых резких ответов. Он мог бы не отвечать на вопросы Миранды. Но он был не настолько крут.
– Ну да, – сказал он, – я каждый день об этом думал. Так и видел, как мои руки сжимают твою шею, все сильнее и сильнее, за всю ту ложь, что ты наговорила.
– Кроме того, – продолжила Миранда оживленно, напоминая журналистку, читающую заготовленный текст, – я подумала, что ты должен узнать о ее страданиях. От которых она в итоге не захотела больше жить. Ты в состоянии это представить? И страдания ее семьи. Наверное, такое за пределами твоего понимания.
На это Горриндж ничего не ответил. Он смотрел на нее выжидающе. Миранда входила в раж. Бессчетными ночами она прокручивала в уме эту встречу тысячи раз, лежа без сна. Ее вопросы были не столько вопросами, сколько ядовитыми издевками. Но она делала вид, что хочет добиться правды. Она говорила обтекаемо и напористо, как судебный адвокат при перекрестном допросе:
– И еще кое-что. Я хочу… просто знать. Чтобы понять. Чего, по-твоему, ты хотел. И что ты получил. Тебя возбуждали ее крики? Заводила ее беспомощность? У тебя встал, когда она описалась от страха? Тебе нравилось, что она была такой маленькой, а ты таким большим? Когда она умоляла тебя, ты чувствовал свою важность? Расскажи мне об этом важном моменте. Когда именно ты кончил? Когда ее ноги дрожали, не останавливаясь? Когда она боролась? Когда она стала плакать? Понимаешь, Питер, я пришла, чтобы узнать. Ты все еще чувствуешь себя большим? Или ты на самом деле маленький и слабый? Я хочу знать все. То есть было ли тебе по-прежнему хорошо, когда ты встал и застегнул молнию, а она лежала у твоих ног? Все так же клево, когда ты оставил ее там и пошел через игровые площадки? Или ты побежал? Когда ты пришел домой, ты вымыл член? Или гигиена – это не про тебя? А если да, ты сделал это в раковине? С мылом или просто горячей водой? Ты насвистывал при этом? А какие мелодии? Ты думал о ней – как она могла лежать там все это время или пробираться домой в темноте с сумкой с книгами? Тебе все еще было хорошо? Понимаешь, к чему я веду? Мне нужно знать, что тебе понравилось. Получил ли ты удовольствие только от изнасилования или еще от ее унижения после этого? Если так, мне не нужно будет думать, что подруга, которую я любила, умерла ни за что. И еще одно…
Горриндж резко вскочил с кресла и кинулся к Миранде, широко замахнувшись рукой. Я успел заметить, что его ладонь была раскрыта. Он собирался залепить ей пощечину, крайне грубую, гораздо более жесткую, чем те, что когда-то отвешивали актеры на экране партнершам, чтобы привести их в чувство. Только я начал поднимать руку, чтобы защитить Миранду, как Адам схватил Горринджа за запястье. Отклоненный замах стремительно летевшей руки плавно поднял Адама на ноги. Горриндж рухнул на колени, как я когда-то, а Адам завел его руку ему за голову и приготовился ее сломать. Это была немая сцена агонии. Миранда отвела глаза. Удерживая хватку, Адам вернул несчастного в кресло и, как только тот сел, отпустил.
Мы сидели молча несколько минут; Горриндж прижимал свою руку к груди. Я знал, что он чувствовал. Насколько я помнил, я был более выразителен. Он же, видимо, держал себя в руках. Должно быть, тюрьма его закалила. Вечерний свет неожиданно лег на оранжевый ковер, высветив длинный прямоугольник.
Горриндж пробормотал:
– У меня травма.
Но он не двигался с места, как и мы. Мы ждали, чтобы он пришел в себя. Миранда смотрела на него с нескрываемым отвращением, скривив губы. Вот зачем она пришла – увидеть его, просто увидеть. Но что теперь? Она явно сомневалась, что Горриндж может рассказать что-то действительно значимое. От него не стоило ждать цветистых подробностей – воображение у него было более чем скудным, как и у всякого насильника. Когда он улегся на Мириам, прижав ее к земле, когда она находилась в его руках, он совсем не думал о ее страхе. Даже видя, слыша и чуя его. Восходящая кривая его возбуждения не нарушалась идеей страха. Все равно как если бы под ним была резиновая кукла, неодушевленный предмет, робот. Или я думал о Горриндже предвзято? Возможно, я спроецировал на него свою личность. Это у меня было скудное воображение, а Горриндж понимал состояние жертвы предельно хорошо. Он чувствовал ее мучения, и это его возбуждало, именно сила воображения вызывала в нем эту безумную эмпатию, от которой возбуждение переросло в зверскую сексуальную ненависть. Я не знал, что хуже и могло ли быть правдой и то, и другое. Эти два варианта казались мне несовместимыми. Но я был уверен, что и Горриндж этого не знал и ему было нечего сказать Миранде.
