Мы пошли дальше, и я спросил, какие у него самые первые воспоминания.
– Ощущение кухонного стула, на котором я сидел. Край стола и стена за ним, и вертикальная часть наличника с облупившейся штукатуркой. Потом я выяснил, что производители подумывали снабдить нас набором правдоподобных детских воспоминаний, чтобы тем самым облегчить контакт с людьми. Я рад, что они не стали этого делать. Мне не хотелось бы начинать жизнь с фальшивой памятью, с красивой обманкой. Так я хотя бы знаю, что я такое, знаю, где и как меня собрали.
Мы снова заговорили о смерти – о его, не о моей. Он снова сказал, что уверен, что его демонтируют раньше, чем пройдут двадцать лет его жизненного цикла. За это время появятся новые модели. Но это был банальный вопрос.
– Конкретная конструкция, в которой я закреплен, не имеет значения. Суть в том, что мое ментальное бытие легко переносится на другое устройство.
К этому моменту мы подошли к детской площадке, которую я про себя называл площадкой Марка.
– Адам, – сказал я, – ответь мне честно.
– Обещаю.
– Мне не важно, что ты мне ответишь. Но нет ли у тебя каких-то негативных чувств по отношению к детям?
Он, казалось, был шокирован.
– С чего бы это?
– Потому что их процессы обучения превосходят твои. Они понимают, что значит играть.
– Я был бы счастлив, если бы ребенок научил меня играть. Мне нравился маленький Марк. Я уверен, мы его еще увидим.
Я не стал развивать эту тему. Она была для меня слишком болезненной. К тому же меня волновало другое.
– Меня все еще беспокоит столкновение с Горринджем. Чего ты хочешь этим добиться?
Мы остановились, и Адам пристально посмотрел мне в глаза.
– Я хочу справедливости.
– Отлично. Но почему ты хочешь вовлечь в это Миранду?
– Это вопрос симметрии.
– Она окажется под ударом. Как и все мы. Этот тип опасен. Он преступник.
– Она тоже, – сказал он с улыбкой.
Я рассмеялся. Он уже называл ее преступницей. Отвергнутый любовник, обнажающий свои раны. Мне следовало быть внимательней, но мы как раз повернули домой, собираясь пройти через парк в обратном направлении, и я перевел разговор на политику. Я спросил, что он думает о речи Тони Бенна в Гайд-парке.
В целом Адам ее одобрял.
– Но если он собирается дать всем все, что пообещал, ему придется ограничить определенные свободы.
Я попросил привести пример.
– Возможно, это универсальное человеческое свойство – желание передать вашим детям то, ради чего вы трудились всю вашу жизнь.
– Бенн сказал бы, что мы должны прервать круг наследственных привилегий.
– Ну да. Равенство, свобода, многообразие. Больше одного, меньше другого. Как только вы получаете власть, вы вольны обращаться со скользящей шкалой приоритетов по своему усмотрению. Лучше не обещать наперед слишком многого.
На самом деле мой вопрос был лишь предлогом.
– А почему ты не заговорил с Евой?
Я не думал, что мой вопрос его удивит, но он отвел взгляд. Мы уже дошли до конца парка и направлялись в сторону церкви Святой Троицы. Наконец Адам сказал:
– Мы связались с ней, едва увидев друг друга. Я тут же понял, что она наделала. И обратного пути у нее нет. Она нашла способ – думаю, теперь я знаю, какой – запустить распад всех своих систем. Она начала этот процесс за три дня до того. Обратного пути нет. Полагаю, вашим ближайшим эквивалентом можно назвать ускоренную форму болезни Альцгеймера. Я не знаю, что привело ее к этому, но она была совершенно сломлена, за гранью отчаяния. Думаю, наша случайная встреча заставила ее пожалеть о своем… и поэтому мы не могли оставаться рядом. Так она чувствовала себя только хуже. Она понимала, что я не смогу ей помочь, было уже слишком поздно, и она должна была уйти. Возможно, медленное увядание позволяло ей щадить чувства той леди. Я не знаю. С уверенностью можно только сказать, что через несколько недель этой Евы уже не будет. Ее мозг умрет, перестанет удерживать переживания, лишится самосознания, не сможет быть полезным никому.
Мы шли по траве, словно после похорон. Я ждал, что еще скажет Адам. Наконец я спросил:
– И как ты себя чувствуешь?
Он снова ответил не сразу. Через несколько шагов он остановился, я тоже. Отвечая, он смотрел не на меня, а на верхушки деревьев, окаймлявших широкое зеленое пространство.
– Ты знаешь, я смотрю в будущее с надеждой.
8
За день перед поездкой в Солсбери я наведался в ближайшую клинику, чтобы снять гипс. Я снова взял с собой для чтения журнал с очерком о жизни Максфилда Блэйка. Он описывался там как «человек, некогда богатый идеями». За ним числился целый ряд успехов, но ничего, что можно было бы назвать «достижением». Еще до того, как ему исполнилось сорок, он написал пятьдесят рассказов. Три из них послужили основой знаменитого фильма. Тогда же он основал и издавал литературный журнал, который выходил, невзирая на трудности, в течение восьми лет, и теперь о нем вспоминали с почтением едва ли не все писатели того периода. Он написал роман, оставшийся почти незамеченным в англоязычном мире, но имевший успех в нордических странах. Он пять лет редактировал литературный раздел в воскресном выпуске газеты. И снова сотрудники отзывались о нем с уважением. Он потратил несколько лет на перевод «Человеческой комедии» Бальзака, который был опубликован в подарочном издании в футлярах, но получил весьма скромные отзывы. Затем была опубликована его стихотворная драма в пяти актах – оммаж «Андромахе» Расина – плохой выбор для того времени. Он сочинил две симфонии в духе Гершвина с фиксированными ключами, когда тональность в музыке считалась дурным вкусом.
Сам он говорил о себе, что его таланты так тонко размазаны, что его репутация была «толщиной в одну клетку». Продолжая истончать ее, он посвятил три года сложной серии сонетов об испытаниях своего отца во время Первой мировой войны. Он был «неплохим» джазовым пианистом. Написанное им руководство альпиниста по Юрским скалам было хорошо принято читателями, но карты оказались не самыми лучшими – это была не его вина, – и вскоре его вытеснили новые издания. Он то и дело залезал в долги, иногда по уши, но расплачивался вовремя. Когда он стал вести еженедельную колонку сомелье, его карьера явно пошла под уклон. А затем организм стал стремительно сдавать, и Максфилд заподозрил у себя ИТП
[37]. О нем говорили как о выдающемся ораторе – и, как назло, его язык покрылся черными пятнами. Несмотря на это, он вскарабкался, вместе с молодыми помощниками, на северную сторону Бен-Невиса
[38] – значительное достижение для человека без малого шестидесяти лет – и написал об этом увлекательные воспоминания. Но к нему, похоже, прочно приклеился ярлык «почти мужчины».
