Мы стояли в парке, обнявшись, посреди большого газона, окруженного клумбами, и плакали вместе. Но даже тогда, пытаясь осознать весь этот кошмар, я думала, что когда-нибудь все образуется. Она пройдет через это. Все ее любили и уважали, все будут в ужасе. Ее обидчик сядет в тюрьму. А я пойду с ней учиться в любой университет и всегда буду рядом. Когда она достаточно пришла в себя, она показала мне синяки на ногах и бедрах, и на обоих запястьях, по четыре отметины от его лап, когда он прижимал ее к земле. Она рассказала, как пришла домой в тот вечер, сказала отцу, что сильно простудилась, и сразу пошла спать. Ей повезло, так она считала, что мамы не было дома, иначе она бы тут же поняла, что что-то случилось. Тогда я начала догадываться, что она ничего не сказала родителям. Мы опять пошли по парку. Я сказала, что она должна сказать им. Она нуждалась в любой возможной поддержке и помощи. И если она еще не была в полиции, я пойду с ней. Сейчас же! Но Мириам так воспротивилась, что я была в шоке. Она схватила меня за руки и сказала, что я ничего не поняла. Ее родители никогда не должны узнать об этом, как и полиция. Я сказала, что мы должны пойти к врачу, чтобы он ее осмотрел. Тогда она накричала на меня. Врач сразу пошел бы к матери. Он был другом семьи. Об этом узнают родственники. И ее братья наделают глупостей и попадут в большие неприятности. Вся семья будет опозорена. Отец не перенесет такого удара. И если я ей друг, я должна сделать так, как она говорит. Она хотела, чтобы я пообещала сохранить это в тайне. Я упиралась, но Мириам стала требовать. Она так разбушевалась. И повторяла, что я ничего не поняла. Полиция, врач, школа, ее семья, мой отец – никто не должен ничего узнать. И я не должна связываться с Горринджем. Иначе все раскроется. В общем, я пообещала молчать. Поскольку у нас с собой не было Библии, мне пришлось поклясться на воображаемой Библии, а также на воображаемом Коране, и еще нашей дружбой и жизнью моего отца. Я сделала, как она просила, хотя я была убеждена, что ее семья встала бы на ее сторону и поддержала ее. И я до сих пор в это верю. Даже больше. Я точно знаю. Они любили ее и никогда бы не отреклись от нее и не стали бы вершить самосуд, какие бы безумные идеи у нее ни были о семейной чести. Они бы ее утешили и защитили. Она заблуждалась. А я еще хуже – я становилась соучастницей преступления, принимая ее условия и заключая тайное соглашение.
Следующие две недели мы виделись каждый день. И говорили только об этом. Время от времени я пыталась как-то ее отвлечь. Без толку. Мириам как будто успокоилась, стала более собранной, и я начала думать, что, возможно, она была права. Конечно, так думать было удобнее всего. Помалкивай, не смей травмировать семью, не смей сообщать в полицию, не смей доводить дело до суда, иначе будет кошмар. Сохраняй спокойствие и думай о будущем. Мы были уже почти взрослыми. Скоро наши жизни должны были измениться. Случившееся с ней было чудовищно, но с моей помощью она справится. Всякий раз, как я замечала Горринджа в школе, я сторонилась его. Это было несложно – приближался конец семестра, и все больше учащихся покидали школу навсегда.
В начале каникул отец взял меня с собой во Францию на две недели. Мы остановились у его друзей, на ферме в Дордони. Перед отъездом Мириам умоляла, чтобы я не звонила ей домой. Думаю, она боялась, что, если трубку возьмет ее мама, я забуду об обещании и все расскажу. К тому времени уже много у кого были мобильники, но до нас они как-то не дошли. Так что мы каждый день посылали друг другу письма и открытки. Я помню, как меня удручали ее письма. Они были не сказать чтобы отстраненными, а какими-то пустыми. Ее волновало только одно, но она не могла писать об этом. Поэтому она писала о погоде, о телепередачах и ничего – о своем внутреннем состоянии.
Меня не было две недели, и последние пять дней от нее ничего не приходило. Как только мы вернулись, я сразу пошла к ней домой. Еще на подходе я заметила, что дверь открыта и на пороге стоит ее брат Хамид. Вошли несколько соседей, кто-то вышел. Я приближалась к Хамиду, и меня скручивал страх. Он выглядел нездоровым, очень похудел и сперва, похоже, меня не узнал. Потом он сказал. Она перерезала вены в ванной. Ее уже похоронили позавчера. Я отшатнулась. Я была слишком оглушена, чтобы плакать, но меня ударило чувство вины. Мириам была мертва потому, что я согласилась молчать и лишила ее помощи, в которой она нуждалась. Мне хотелось убежать, но Хамид сказал, чтобы я вошла и поговорила с его матерью.
Я помню, как прошла через толпу людей на кухню. Хотя их дом был маленьким. Там находились от силы человек десять. Сана сидела на стуле, спиной к стене. Рядом были люди, и все молчали, а ее лицо – я его никогда не забуду – было искажено, сковано болью. Она увидела меня и сразу протянула руки, не вставая. Я к ней нагнулась, и мы обнялись. От нее шел жар, ее лихорадило. Я не плакала. Просто была в шоке. Она обвила мою шею руками и попросила шепотом, сама попросила, чтобы я была честна с ней. Знаю ли я что-нибудь о Мириам, что-нибудь, хоть что-то, почему она так сделала? Я словно онемела, но солгала, покачав головой. Я на самом деле была в ужасе. У меня даже в уме не укладывался масштаб моего преступления. А теперь я усугубляла его, обрекая эту женщину, которая стала мне как родная мать, на безответные страдания. Я убила ее дочь своим молчанием, а теперь отравляла ей остаток жизни.
Стало бы ей легче, если бы она узнала, что ее дочь изнасиловали? Я услышала, как ее родные причитают: «Если бы мы только знали!» Но если бы они узнали, они бы набросились на меня. И по праву. От этого мне было никуда не деться – ни тогда, ни сейчас, – я ответственна за смерть Мириам. Семнадцать лет и девять месяцев. Я отошла от Саны и поспешила уйти из дома, пряча ото всех лицо. Я не могла смотреть на них. Особенно на отца. И на маленькую Сурайю, которую Мириам так любила и я тоже. Я ушла из их дома и никогда больше не возвращалась. Через несколько дней, когда объявили результаты экзаменов Мириам – отличные, – Сана мне написала. Я ничего не ответила. Любой контакт с ними только ужесточал бы мое предательство. Разве я могла вместе с ними навещать могилу, как они предлагали, если само мое присутствие было бы сплошной ложью?
Так что я скорбела в одиночестве. Я никому не смела об этом рассказать. Ты первый, Чарли, кому я все это рассказываю. У меня началась затяжная депрессия. Я забросила учебу в универе. Отец направил меня к врачу, и мне прописали антидепрессанты, которые я не принимала, но была рада такому прикрытию. Наверное, в тот год я могла совсем свихнуться, но у меня была единственная цель в жизни – добиться справедливости. Точнее, отомстить.
Горриндж по-прежнему жил в съемной комнате на окраине Солсбери. И для моего замысла это было на руку. Уверена, ты уже обо всем догадался. Он работал в кафе – откладывал на путешествия. Я подождала, пока достаточно окрепну, и зашла туда с книгой. Я изучала его и усмиряла свою ненависть. И, когда Горриндж заговорил со мной, я держалась приветливо. В следующий раз я появилась там через неделю. Мы снова говорили – о всякой ерунде. Я видела, что интересна ему, и ждала, чтобы он позвал меня к себе. И он позвал, но я сказала, что буду занята. Когда я снова пришла, я поняла, что он на меня запал, и сказала, что позвоню ему. Я не спала почти всю ночь – представляла все, планировала. Никогда не думала, что ненависть способна так бодрить. За себя я совершенно не боялась. Во мне все кипело, я на все была готова. Я только этим и жила – засадить его за изнасилование. На десять лет, на двенадцать, даже пожизненного мало.
