– Там сказано, что на первых сольвеевских собраниях происходил самый существенный обмен идеями о природе за всю историю научной мысли.
Я готовил завтрак. Не прерывая своего занятия, я заметил, что когда-то читал, что пожилой Эйнштейн, работая в Принстоне, начинал каждый день с того, что жарил яйца на сливочном масле, и что теперь я в честь Адама жарю себе целых два яйца.
– Говорят, – сказал Адам, – что Эйнштейн так и не сумел постичь того, что сам же начал. Сольвеевский конгресс был для него полем боя. Один против всех, бедняга. Против совсем молодых ребят. Но это было несправедливо. Этих волчат не заботило, что собой представляет природа, а только то, что можно о ней сказать. Тогда как Эйнштейн считал, что наука невозможна без веры во внешний мир, независимый от наблюдателя. Он считал, что квантовая механика была не столько ошибочной, сколько неполной.
И Адам дошел до этого за одну ночь. Я вспомнил собственные краткие и запутанные отношения с физикой в колледже, до того как я нашел тихую гавань в антропологии. Пожалуй, я завидовал Адаму, особенно когда узнал, что он одолел уравнение Дирака. Я ответил ему словами Ричарда Фейнмана: если кто-то считает, что понимает квантовую теорию, он ее не понимает.
Адам покачал головой и сказал:
– Мнимый парадокс, если это вообще парадокс. Десятки тысяч понимают ее, миллионы извлекают из нее пользу. Это вопрос времени, Чарли. Когда-то общая теория относительности считалась запредельно трудной. Теперь первокурсники воспринимают ее в порядке вещей. Так же было и с математическим анализом, который теперь изучают четырнадцатилетки. Когда-нибудь и квантовая механика станет всеобщим достоянием.
Я слушал это, поедая яичницу. Адам сварил кофе. Слишком крепкий.
– О’кей, – сказал я. – А что насчет того сольвеевского вопроса? Квантовая механика описывает природу, или это просто эффективный способ предсказывать явления?
– Я бы встал на сторону Эйнштейна, – сказал он. – Мне непонятны сомнения по этому поводу. Квантовая механика делает прогнозы с такой поразительной точностью, что она должна разбираться в природе. Для существ столь огромных размеров, как мы, материальный мир выглядит расплывчато и кажется трудным. Но теперь мы знаем, сколько в нем удивительного и чудесного. Так что нас не должно озадачивать, что сознание – как твое, так и мое – возникает из материи определенного рода. Это не более странно, чем должно быть. И у нас нет ничего другого, чтобы объяснить, как материя может думать и чувствовать. – И после паузы Адам добавил: – За исключением лучей божественной любви. Но в таком случае можно исследовать эти лучи.
На другое утро после того, как он сообщил мне, что всю ночь думал о Миранде, он сказал:
– Я также думал о зрении и смерти.
– Продолжай.
– Наше зрение ограничено. Мы не видим, что происходит за нашей головой. Мы даже не видим собственный подбородок. Наш охват зрения составляет, скажем, почти сто восемьдесят градусов, учитывая периферийное восприятие. Но странно, что при этом нет никаких границ, краев. Нет такого, чтобы здесь мы видели, а здесь была чернота, как в бинокле. Нет четкой границы между чем-либо и ничем. То, что мы имеем, – это поле зрения, а за ним меньше, чем ничто.
– И?
– И это как смерть. Меньше, чем ничто. Меньше, чем чернота. Граница зрения дает хорошее представление о границе сознания. Жизнь, а затем смерть. Это предощущение, Чарли, и оно с нами весь день.
– Тогда нам нечего бояться?
Он поднял обе руки и встряхнул ими, словно потрясая невидимым трофеем.
– Именно так! Меньше, чем нечего бояться!
Не пытался ли он таким образом справиться со страхом смерти? Его жизненный цикл составлял порядка двадцати лет. Я спросил Адама об этом, и он сказал:
– В этом различие между нами, Чарли. Части моего тела будут преобразованы или заменены. Но мой разум, мои воспоминания, жизненный опыт, самосознание и так далее будут перезагружены и сохранены. Они принесут пользу.
Помимо этого безответная любовь разжигала в Адаме страсть к поэзии. Он написал более двух тысяч хайку, из которых продекламировал около дюжины – однотипных и неизменно посвященных Миранде. Поначалу мне был интересен творческий потенциал Адама. Но довольно скоро сама форма хайку мне наскучила. Их красивость, нарочитая отстраненность и нетребовательность к автору – эта неизменная игра в тайну-хлопка-одной-ладони. Две тысячи! Меня возмущало само это количество – Адам освоил алгоритм и штамповал их как гайки.
Все это я высказал, когда мы гуляли по задворкам Стокуэлла в рамках ежедневной программы расширения социальных навыков Адама. Мы уже побывали в магазинах и пабах, даже проехались на метро до Грин-парка, где посидели на траве среди отдыхающей публики.
Возможно, я высказался слишком резко. Я сказал, что хайку могут угнетать однообразием. Но я также подбодрил его. Пора переходить к новой форме. У Адама имелся доступ ко всей мировой литературе. Так почему бы не попробовать писать стихи четверостишиями, необязательно в рифму. Или даже рассказы, а потом и роман?
Тем же вечером он обратился ко мне:
– Если ты не против, я готов обсудить твои предложения.
Незадолго до того я вышел из душа, оделся в чистое и собирался наверх, так что мне было слегка не до Адама. На столе стояла бутылка помероля, которую я собирался взять с собой. Мне требовалось кое-что обсудить с Мирандой. Горриндж должен был выйти на свободу через семь недель. А мы все еще не решили, что делать. Была идея задействовать Адама в качестве телохранителя, но это внушало мне тревогу – я ведь нес юридическую ответственность за все его действия. Миранда снова наведалась в полицейский участок. Детектив, ездивший к Горринджу в тюрьму, уже не работал там. Дежурный сержант записал ее показания и посоветовал в случае неприятностей звонить в службу экстренного реагирования. Она высказала опасение, что может не справиться, если ее приложат дубинкой. Но сержант не уловил юмора. Он посоветовал ей не дожидаться такого и позвонить заранее.
– Когда увижу, как он идет по саду с топором?
– Да. И не открывайте ему дверь.
Она обратилась к адвокату с просьбой добиться судебного запрета на приближение к ней. Но адвокат не гарантировал успеха, да и, в любом случае, польза такого запрета была сомнительна. Она попросила отца никому не сообщать ее адрес. Но Максфилду хватало своих забот, и она боялась, что он забудет ее просьбу. Нам оставалось только надеяться, что Горриндж действительно пошутил и что в случае чего присутствие Адама его отпугнет. Когда я спросил Миранду, насколько на самом деле опасен Горриндж, она сказала, что он «отморозок».
– Опасный отморозок?
– Отвратный отморозок.
Так что я был не в том настроении, чтобы беседовать с Адамом о поэзии.
– Мое мнение таково, – сказал он, – что хайку – это поэтическая форма будущего. Я хочу усовершенствовать и обогатить ее. Все, что я пока сделал, – это своего рода разминка. Мое отрочество. Когда я изучу наследие мастеров и пойму больше, особенно когда постигну силу кирэдзи, режущего слова, противопоставляющего одну часть хайку другой, тогда начнется моя настоящая работа.
