Неделю спустя, перед вынесением судебного решения, последовала просьба о смягчении приговора. Директор школы, в которой учились Миранда и Горриндж, выступил в защиту обоих бывших учеников, но это им мало помогло. Мать Горринджа, слишком напуганная, чтобы внятно говорить, храбро пыталась оправдать своего сына, но расплакалась на свидетельской трибуне. Что, конечно, не пошло ее сыну на пользу. Горриндж встал и с равнодушным видом выслушал решение суда. Шесть лет. Он покачал головой, как это делают почти все обвиняемые. За примерное поведение в тюрьме срок заключения мог быть сокращен вдвое.
Присяжные заседатели столкнулись с трудным выбором. Кем считать Миранду: жертвой насильника, говорящей правду, или подлой лгуньей? Я не считал, что угроза Горринджа убить Миранду говорила о его невиновности, о том, что он жаждал возмездия как ложно обвиненный. Виновный мог испытывать не меньший гнев из-за лишения свободы. И если уж он угрожал убить человека, он, несомненно, был способен на насилие.
Кроме того, между этими крайними точками имелась опасная компромиссная позиция, встав на которую бывший студент-антрополог в моем лице мог дать полную волю воображению. Принимая во внимание коварную власть самоубеждения вкупе с бесшабашной молодостью и алкоголем, размывающим память, у Миранды вполне могло возникнуть ощущение, что она подверглась насилию, особенно если после соития ее одолевал стыд; подобным же образом Питер Горриндж мог убедить себя, что все произошло по обоюдному согласию, поскольку он отчаянно этого желал. Но в уголовных судах меч правосудия падал либо на невинных, либо на виновных, но не на обоих сразу.
История с пропавшими текстовыми сообщениями была щекотливой и затейливой, ее можно было легко подтвердить или опровергнуть. Рассказав ее суду, Горриндж, как насильник, мог решить, что ему нечего терять. Дикая выдумка – и ему все почти сошло с рук. Если же он был невиновен, если сообщения существовали, тогда его подвела система. В любом случае, система подвела себя. Историю следовало проверить. В этом аспекте я принимал сторону скептически настроенных обозревателей. Вина могла лежать на неопытной команде бесплатной судебной защиты, ставшей жертвой слишком большого давления и собственной халатности. Или на полиции, жаждавшей поймать еще одного насильника. И, конечно же, на взбалмошном судье.
Я вышел из парка, повернул на свою улицу и замедлил ход. Теперь я знал столько же, сколько и Адам. Я не говорил с ним с прошлого вечера. После бессонной ночи с больной рукой я рано поднялся и направился в больницу. На кухне я прошел мимо Адама. Тот сидел, как обычно, за столом, заряжаясь. Его глаза были открыты и имели тот безмятежный и отсутствующий вид, который возникал, когда он углублялся в себя. Я простоял перед ним примерно минуту, раздумывая, во что же ввязался, его купив. Адам оказался гораздо сложнее, чем я представлял, и настолько же сложнее оказались мои чувства к нему. Нам следовало выяснить отношения, но я был без сил после двух бессонных ночей, и мне было нужно в больницу.
Теперь же, возвращаясь с прогулки, я хотел проскользнуть в спальню, принять болеутоляющих и вздремнуть. Но, когда я вошел, передо мной стоял Адам. При виде моей руки, висевшей на перевязи, он вскрикнул, словно от изумления или ужаса. Он приблизился ко мне, раскинув руки.
– Чарли! Я так сожалею. Так сожалею. Какую ужасную вещь я сделал. Честное слово, я не хотел. Прошу тебя, прими, пожалуйста, мои самые искренние извинения.
Казалось, он был готов меня обнять. Я отстранил его здоровой рукой – мне была неприятна его механическая близость – и подошел к раковине. Открыв кран, я нагнулся попить воды. Когда я распрямился, он стоял примерно в метре от меня. Момент извинений миновал. Я намеревался выглядеть расслабленным, но с рукой на перевязи это было не так-то просто. Уперев здоровую руку в бок, я посмотрел ему в глаза, ясно-голубые с черными крапинками. Я все еще не понимал, в чем состояла способность Адама видеть – кто или что осуществляло это видение. Мне представлялись ряды нулей и единиц, посылавшиеся в различные процессоры, которые, в свою очередь, выдавали каскад интерпретаций в другие центры. Меня не удовлетворяло механистическое объяснение. Оно не выявляло сущностного различия между нами. Я слабо представлял себе, что проходило через мой собственный зрительный нерв и куда это попадало дальше или как импульсы становились цельной самоочевидной видимой реальностью и кто осуществлял за меня мое видение. Только я. В чем бы ни состоял этот процесс, он каким-то хитрым образом ускользал от объяснения, создавая и поддерживая световую часть единственного предмета во всем мире, который мы знаем наверняка, – нашего личного опыта. Трудно было поверить, что Адам обладал чем-то подобным. Легче верилось, что он видит примерно как камера и слышит как микрофон. Там никого не было.
Однако, глядя в его глаза, я стал терять уверенность в этом, поддаваться сомнениям. Несмотря на ясное различие между живым и неодушевленным, нас с ним прочно связывало то, что он так же, как и я, подчинялся физическим законам. Едва ли биология играла в моем человеческом статусе важную роль, и я не мог утверждать, что фигура, стоявшая передо мной, не была живой только из-за отсутствия биологической жизнедеятельности. Усталость путала мысли, уносила меня в иссиня-черные глубины океана, увлекая к двум различным перспективам: к бесконтрольному будущему, которое мы создавали сами, где мы могли бы, наконец, растворить наши биологические сущности, и в то же время к древнему прошлому новорожденной вселенной, где простиралось, теряясь вдали, общее наследие в виде скал, газов, веществ, элементов, сил, энергетических полей – для нас обоих, почвы для сознания в любой мыслимой форме.
Я выплыл из забытья и вздрогнул. Я столкнулся с непосредственной и неприятной ситуацией и не был настроен воспринимать Адама как своего брата или хотя бы как отдаленного родственника, сколько бы в нас с ним ни было общей звездной пыли. Я невольно противостоял ему. Я заговорил. Я рассказал, как стал обладателем большой суммы после смерти матери и продажи ее дома. Как я решил вложить эти деньги в грандиозный эксперимент, купив искусственного человека, андроида, репликанта, – уже не помню, каким именно определением воспользовался. В его присутствии любое из них звучало оскорбительно. Я назвал ему точную сумму, уплаченную за него. А затем поведал о том вечере, когда мы с Мирандой внесли его на носилках в дом, распаковали, зарядили, как я заботливо выделил ему свою одежду и мы с Мирандой стали обсуждать формирование его личности. Пока я все это рассказывал, я не вполне понимал, зачем это делаю и почему говорю так поспешно.
Только дойдя до сути, я понял, зачем говорю все это. Суть была в следующем: я купил его, он был моим, я решил разделить владение им с Мирандой, и это нам с ней – и только нам – решать, когда его отключить. Если он будет возражать или тем более причинит кому-либо вред, как прошлой ночью, ему придется вернуться к производителю для корректировки. Под конец я сказал, что это было мнение Миранды и что она высказала его в тот же день, перед тем как мы с ней занялись любовью. Я намеренно и цинично сообщил ему эту интимную подробность.
Он выслушал меня, сохраняя спокойствие и время от времени моргая, не отводя взгляда. Когда я завершил свою речь, он с полминуты никак не реагировал, и я уже подумал, что говорил слишком быстро или сбивчиво. Внезапно он ожил (он ожил!), опустил взгляд на свои ноги, повернулся и отошел на несколько шагов. Затем обернулся ко мне, собрался было заговорить, но передумал. Поднял руку и потер подбородок. Что за игра. Просто блеск. Я был готов выслушать его с самым искренним вниманием.
