– Как ты узнал?
Я кивнул на Адама.
Она переварила это и тихо пробормотала:
– Не понимаю.
– У него доступ ко всем базам данных.
– О боже.
– Наверное, он и меня проверил, – добавил я.
Эти слова разрешили конфликт без примирения или отчуждения. Теперь мы оба были против Адама. Но в первую очередь меня заботило не это. Я должен был суметь показать, что знаю почти все, чтобы вытянуть из нее хоть что-то еще.
– Можешь считать это любопытством Адама, – сказал я. – Или отнеси на счет какого-нибудь алгоритма.
– В чем разница?
Чисто по Тьюрингу. Но я ничего не сказал.
– Собирается ли он рассказать об этом людям? – сказала она. – Вот что важно.
– Он рассказал только мне.
У нее в руке была чайная ложка. Она постоянно вертела ее, крутила между пальцами, перекладывала в другую руку, опять крутила и перекладывала назад. Она делала это машинально, и мне было неприятно видеть ее такой. Насколько все было бы проще, если бы я ее не любил. Тогда бы я мог полностью отдаться решению ее проблемы, а не думать о том, как обернуть все в свою пользу. Мне нужно было узнать, что произошло в суде, чтобы потом понять Миранду, обнять, поддержать и простить – все что угодно. Личный интерес под видом заботы. Но я действительно заботился о ней.
Мой фальшивый голос сипло прозвучал у меня в ушах:
– Я не знаю, каковы твои мотивы.
Она вернулась к столу и тяжело опустилась на стул. Не догадавшись откашляться, сказала:
– Никто не знает.
И взглянула мне в глаза. В ее взгляде не было ни намека на сожаление или просьбу. Только упорное своеволие.
– Ты можешь мне рассказать, – сказал я ласково.
– Ты знаешь достаточно.
– Походы в мечеть как-то с этим связаны?
Она взглянула на меня с жалостью и вяло покачала головой.
– Адам пересказал мне заключительную речь судьи, – соврал я, вспомнив, что он назвал ее лгуньей. Злонамеренной.
Она сидела, прижав пальцы ко рту, поставив локти на стол, и смотрела в окно.
– Ты можешь доверять мне, – сморозил я.
Она наконец прочистила глотку и проговорила:
– Это все неправда.
– Я понимаю.
– О боже, – снова сказала она. – Ну почему Адам рассказал это тебе?
– Я не знаю. Но я знаю, что ты все время думаешь об этом. Я хочу тебе помочь.
Я не сомневался, что после этих слов мы возьмемся за руки, и она мне все расскажет. Но я просчитался.
– Ты что, не понимаешь? – сказала она жестко. – Он пока еще в тюрьме.
– Да.
– Еще три месяца. А потом он выйдет.
– Да.
– И как ты собираешься мне помочь?!
– Я сделаю все, что смогу.
Она вздохнула и спросила тихо:
– Знаешь что?
Я молчал.
– Я тебя ненавижу.
– Миранда. Ладно тебе.
– Я не хочу, чтобы ты или твой особый друг знали обо мне это.
Я взял ее за руку, но она вырвалась.
– Я все понимаю, – сказал я. – Но что бы я ни узнал, это не меняет моих чувств к тебе. Я на твоей стороне.
Она вскочила из-за стола.
– Это меняет мои чувства. Это отвратительно. Отвратительно, что ты знаешь это обо мне.
– Для меня не отвратительно.
– Для меня не отвратительно.
Она передразнила меня в дебильной манере, подчеркивая мое жалкое притворство. Теперь она смотрела на меня по-другому. Она собиралась сказать что-то еще. Но в этот момент Адам открыл глаза. Должно быть, она включила его незаметно от меня.
– О’кей, – сказала она, – вот тебе кое-что, о чем не знает печать. В прошлом месяце я была в Солсбери. К дому подошел какой-то жилистый тип с выбитыми зубами и передал мне послание. От Питера Горринджа. Когда он выйдет через три месяца…
– Да?
– Он обещал убить меня.
В моменты стресса или страха, в меньшей степени, у меня начинает дергаться правое веко. Я поднял ладонь к брови, как бы в жесте задумчивости, хотя знал, что тик незаметен окружающим.
– Это был его сокамерник, – сказала она. – Он сказал, что Горриндж говорил серьезно.
– Ну да.
– Что «ну да»? – рявкнула она.
– Лучше тебе отнестись к этому серьезно.
Тебе – не нам. Я заметил по ее взгляду и общему напряжению, как она восприняла эти слова. Я сказал так специально. Я несколько раз предлагал ей помощь, и она отмахивалась от меня, даже передразнивала. Теперь же я увидел, как она нуждалась в помощи, и ждал, чтобы она попросила меня. Возможно, напрасно. Я попытался представить этого Горринджа: верзила, выходящий из качалки, заматерелый в нанесении увечий подручными средствами, как то: лом, мясной крюк, гаечный ключ.
Адам пристально смотрел на меня и слушал Миранду. Она не стала просить о помощи напрямую, но, по сути, сделала это, рассказав о своем бедственном положении. Полиция была не склонна принимать меры против еще не совершенного преступления. У нее не было доказательств. Угроза Горринджа была чисто словесной, к тому же со слов другого человека. Но Миранда настаивала, и полиция согласилась допросить Горринджа. Тюрьма располагалась севернее Манчестера, и встречу согласовывали целый месяц. В итоге Питер Горриндж, само добродушие, очаровал сержанта полиции. Он сказал, что просто пошутил насчет убийства. Это была всего лишь фигура речи, как значилось в полицейском протоколе: «Я бы убил за курицу с карри». Он мог сказануть что-то подобное в присутствии сокамерника, не отличавшегося умом, а тот мог воспринять это всерьез. Когда же сокамерник вышел на свободу и оказался проездом в Солсбери, он решил сделать доброе дело. За ним давно отмечалась некоторая злопамятность. Полисмен записал все это, вынес Горринджу предупреждение, они признались друг другу в любви к футбольному клубу «Манчестер Сити», пожали руки и разошлись.
Я старался слушать как можно внимательнее. Хотя мне мешала тревожность. Адам тоже слушал, кивая с умным видом, как будто не был выключен последний час и уже понял. Миранда, чье настроение я так перенимал, говорила с легким возмущением, направленным уже не на меня, а на полицию. Не поверив ничему из того, что Горриндж сказал сержанту полиции, она подкараулила в клинике парламентария-лейбориста от Клэпема, разумеется, старого тертого калача, профсоюзного лидера, наводившего страх на банкиров. Но тот тоже направил Миранду в полицию. Предполагаемое покушение на ее убийство не представляло интереса для избирателей.
После рассказа повисла тишина. Мне хотелось задать очевидный вопрос, чего я не мог сделать, чтобы не проколоться. Что она такого натворила, чтобы заслуживать смерти?
