– На эту ночь.
В общем, все было в порядке.
– Конечно, я понимаю, – сказал я, – что тебя волнует чужая смерть.
Она кивнула и скрылась за дверью. Адам сидел на стуле и выправлял рубашку из-под брюк, открывая доступ к зарядному гнезду у себя в пупке. Я положил руку ему на плечо и поблагодарил за уборку.
Для меня было слишком рано, чтобы ложиться спать, к тому же стояла жара, как в Марракеше. Я спустился к себе на кухню и стал искать в холодильнике, чем бы спастись от зноя.
* * *
Я сидел на кухне в старом кожаном кресле и держал в руке коньячную рюмку с белым молдавским вином. Как же было хорошо предаваться размышлениям в одиночестве, не встречая возражений. Едва ли я был первым, кто отметил это, однако, если взглянуть на человеческую историю, становилось ясно, что наше чувство собственной значимости неуклонно понижалось и могло исчезнуть окончательно. Когда-то мы восседали на троне в самом центре Вселенной, а солнце и планеты – весь видимый мир – вращались вокруг нас в вековечном и смиренном хороводе. Затем, когда духовенство уступило свои позиции бессердечным астрономам, мы оказались на планете, вращающейся вокруг Солнца, среди прочих планет. Но мы все еще занимали завидное, исключительное положение, назначенные самим творцом повелевать всей жизнью на Земле. Затем биология заявила, что мы находимся в одном ряду с остальными формами жизни и имеем общих предков с бактериями, растениями, рыбами и животными. А в начале двадцатого века наука нанесла еще больший удар по нашему самомнению, открыв бесконечность Вселенной, и даже Солнце оказалось одной из миллиардов звезд в нашей галактике, среди миллиардов других галактик. Наконец, у нас остался последний оплот, наше сознание, и мы были вправе считать, что обладаем им в большей мере, чем остальные обитатели планеты. Но разум, некогда восставший против богов, был теперь готов сам себя сбросить с пьедестала собственными титаническими усилиями. Мы создали свое подобие, машину, в некоторой степени превосходящую нас, чтобы затем с помощью этой машины создать следующую, которая превзойдет нас неизмеримо. И тогда на что мы им будем нужны?
Такие горячечные мысли заслуживали второй рюмки – и побольше первой. Картинно обхватив голову рукой, я приближался к тусклой границе, за которой жалость к себе дозревает до удовольствия. Я переживал небывалую форму изгнания, хотя и не связывал ее с Адамом. Он не был умнее меня. Пока еще не был. Нет, мое изгнание было на одну ночь, и оно придавало моей безнадежной любви ощущение сладкого томления. Рубашка на мне была расстегнута, все окна распахнуты настежь, и я отдавал дань городской романтике, глубокомысленно пьянея в знойном запустении северного Клэпема под звуки отдаленного городского шума. Дисбаланс в наших отношениях с Мирандой сообщал мне что-то героическое. Я представил одобрительный взгляд стороннего наблюдателя из угла комнаты. Отчетливо различимая фигура тяжело опустилась на потертый стул. Я весьма любил себя. Кто-то же должен был. Я развлекал себя ее образами на подступах к оргазму и обезличенно оценивал качество ее наслаждения. Для нее я был всего лишь достаточно хорош, как могли бы быть многие другие. Я не хотел признавать очевидного – что ее отстраненность словно плетью взнуздывала мое вожделение. Но был еще один странный момент. За три дня до того я услышал от нее загадочный вопрос. Мы валялись в постели, обнимаясь. Она притянула мое лицо к своему. И, серьезно глядя мне в глаза, прошептала:
– Скажи мне кое-что. Ты настоящий?
Я ничего не ответил.
Она отвернула лицо и закрыла глаза, так что я увидел ее в профиль, и отдалась новой волне наслаждения.
Позже той же ночью я спросил ее об этом.
– Нет, ерунда.
Она сказала только это и сменила тему. Был ли я настоящим? То есть действительно ли я любил ее или был ли честен с ней или соответствовал ее ожиданиям именно так, как она мечтала?
Я прошел через кухню и долил себе остаток вина из бутылки. Сломанную ручку холодильника нужно было резко дергать в сторону, чтобы дверь закрылась. Когда я взялся за холодное горлышко бутылки, я услышал с верхнего этажа скрип. Я прожил в этой квартире достаточно долго, чтобы научиться различать шаги Миранды и их направление. Она прошла через спальню и остановилась на пороге кухни. Я услышал ее приглушенный голос. Ответа не последовало. Она сделала еще два шага вперед. Дальше были половицы, издававшие при нажатии жалостливый писк. Я вслушивался, ожидая услышать этот звук. Но услышал голос Адама. Он отодвинул стул и встал. Если он решит шагнуть, ему придется вынуть зарядный шнур. Видимо, он это сделал, поскольку я услышал его поступь по писклявым половицам. Это означало, что теперь между ними оставалось не больше метра, но примерно минуту я ничего не слышал, а затем зазвучали шаги двух пар ног в направлении спальни.
Я не стал закрывать холодильник, поскольку шум выдал бы меня. Мне оставалось только подслушивать из своей спальни. Так что я подошел к письменному столу и стал вслушиваться. Я прикинул, что стою прямо под кроватью Миранды, и услышал ее приглушенный голос – должно быть, она велела Адаму открыть окно, поскольку он прошел в сторону эркера. Из трех окон открывалось только одно. И то в теплые и дождливые дни – с трудом. Старые деревянные рамы усыхали или разбухали, к тому же противовес и задубелая веревка тоже были не в порядке. В наш век, когда ученые создали адекватную модель человеческого разума, у нас в районе не было никого, кто мог бы починить подъемное окно, хотя некоторые пытались.
А что можно было сказать о моем разуме, когда я стоял точно под тем местом, в таком же эркере, какие на закате викторианской эры ставили тысячами, по программе типовой застройки. Они тянулись вдоль участков в пять акров, расчерченных живыми изгородями и дубовыми аллеями, украшавшими южные окраины Лондона. Ничего хорошего – это насчет моего разума. Он говорил через тело. Дрожь, пот, особенно на ладонях, учащенный пульс, состояние возбужденного ожидания. Страх, сомнение в себе, гнев. В моем эркере старый паркет, истертый и с середины пятидесятых потемневший, уходил под самый плинтус. А у Миранды паркет упирался в голые доски, положенные еще до Первой мировой войны и отполированные до каштанового цвета. Какая-нибудь бедная девушка в белом переднике и чепце, натиравшая их воском, стоя на четвереньках, не могла и мечтать, чтобы на том самом месте, где она ползала на карачках, когда-нибудь появилось такое существо, как Адам. Я услышал, как его ступни встали на старое дерево, представил себе, как он наклоняется и обхватывает старые металлические ручки на нижней раме и тянет ее вверх с силой четырех молодых человек. Пару секунд, пока он боролся с неподатливой рамой, стояла тишина, а затем раздался звук удара о верхний край, так что зазвенели стекла. Я не сдержал радостный смешок, который мог меня выдать.
Теперь у них не было недостатка в свежем воздухе, заполнившем комнату. Моя веселость скисла, когда я услышал, как Адам подошел к кровати Миранды, где она ждала его. Он что-то сказал – возможно, просто извинился. Она ответила что-то благосклонное, и они рассмеялись на два тона: меццо и тенор. Я снова переместился и встал точно под ними – шестью футами ниже
[27]. Адам обладал прекрасным навыком снимать одежду, и сейчас он снимал одежду с Миранды. Что еще могла означать эта тишина? Я знал – еще бы не знать, – что ее матрас не издавал никаких звуков. Футоны, с их японским обещанием чистой и простой, кристально ясной жизни, тогда были в моде. И я, стоя в темной комнате и вслушиваясь в тишину, чувствовал кристальную ясность происходящего. Я мог бы вбежать и помешать им, ворваться в ее спальню, как муж-рогоносец со старинной открытки. Но в моей ситуации имелась волнующая особенность: не банальная засада с разоблачением, но беспрецедентная оригинальность – я был первым человеком, которому наставил рога механический истукан. Я шел в ногу со временем – я раньше всех оседлал волну новой драмы замещения, которую предвосхищали футурологи, рисуя ее в самых мрачных тонах. Другим фактором моего бездействия было то, что я с самого начала понимал, что навлек все на себя сам. Но это я решил оставить на потом. А сейчас, невзирая на ужас измены, я был слишком поглощен происходящим и не мог отделаться от роли слепого вуайериста, греющего уши под кроватью любовницы, пылая унижением и страстью.
