– Да, старик, – задумчиво сказал Дуб. – Из нас ты один умел любить. Я женился ради дурацкого престижа. Мне нравилось, что рядом идет красивая баба. Гарик вообще по расчету… Октябрь. – Дуб махнул рукой. – Любил только ты из нас… Буфетчицу с такими ногами… Конечно, ее только любить…
– Ну, Дуб, не ожидал от тебя…
– А че я такого сказал? Я тебе комплимент сказал. У меня нет ни одной любимой женщины… Да, Эдичка… Я, наверное, скоро умру, поэтому и говорю как есть… Лежишь, лежишь ночью, думаешь: вот кого бы ты хотел рядом? А никого бы не хотел… Эдичка, как же так… Хоть бы одна осталась… Все, как сквозь сито… все прошли… – Дуб вздохнул, поднял в знак приветствия банку с водкой и отхлебнул, потом замотал головою. – Сучок продали… сволочи… Я помру, Эдичка! Да, да… Чего там, мы не дети… Я вот иду по улице и думаю: «Я последний раз это вижу». Смотрю на желтые деревья… На солнце и думаю: «Последняя моя осень…» А недавно мать приснилась. Ты помнишь мою мать?
* * *
Домой Эдуард Аркадьевич вернулся поздно. Еще на лестнице в подъезде услышал шум в квартире. Открыл ключом – и шум сразу затих. Невестка глянула на него, как на очковую змею, и демонстративно ушла в залу. Внук вышел к нему с разбитой губой.
– Что с тобою? – спросил дед.
– Все в порядке, дед! Ты не волнуйся – я на этом хорошо заработаю.
– Ничтожество! – истерично вскрикнула невестка. – Если всякое ничтожество будет бить моего сына! Я не позволю! Мальчик мой!
Эдуард Аркадьевич впервые услышал ее полный скрежета, громкий голос.
– Это типичное проявление антисемитизма, – спокойно заметила Софья. – Это нельзя так оставлять. Я приму все меры…
Оказалось, что Боб оставил в училище зажигалку. Один из сокурсников ее взял. Боб привел милиционера к этому сокурснику и изъял зажигалку. На следующий день его побили. Боб уже написал заявление, и дело передается в суд.
– Зачем же в суд? – удивился Эдуард Аркадьевич. – Зачем тебе это? Не по-мужски.
– Спокойно, дед, спокойно! Мне нужны бабки. Я заработаю на этом… И весьма прилично.
– Нельзя позволять антисемитские выпады! – заявила Софья, с укором глядя на мужа. – Разве ты не понимаешь?
Невестка билась в тяжелой внутренней истерике. Она побелела, скудное ледяное лицо ее судорожно дергалось. Только Бобби-старший как-то странно и отстраненно молчал. Было видно, что ему не в новость подобные шаги сына и он их не одобряет. Он сидел на стуле – нескладно-полнеющий, так похожий на него своей нерешительностью, и Эдуарду Аркадьевичу захотелось пожать ему руку. Вместо этого он только значительно прикрыл глаза, и ему показалось, что сын его понял. Проходя к своей тумбочке, он подумал, что предприимчивый его внук, вполне возможно, делает на этом бизнес.
«Что бы сказал Иван!» – вздохнул Эдуард Аркадьевич, беря в руки свою пачечку денег, и вдруг обнаружил, что пропали стодолларовые бумажки. Он лихорадочно пересмотрел деньги, потом залез в тумбочку, заглянул под ковер и подушку. Потом поднял голову и увидел победный взгляд невестки. Она злобно усмехнулась, потрясла своими кудрями и ушла к себе. Он все понял. От расстройства он не стал ужинать. На молчаливый вопрос Софьи пробормотал что-то невразумительное.
На другой день он не пошел к Дубу, а шатался по городу, заглядывая в переулки. Даже добрел до своего дома, в котором родился и умерли его отец с матерью.
Он сидел на лавочке возле уже перестроенных ворот, смотрел на акацию, из которой когда-то мастерил свистульки, и плакал. Из двора вышел мальчик и спросил:
– Дедушка, ты что плачешь, ты, наверное, кушать хочешь?
Мальчик ушел в дом и вернулся с бутербродом. Эдуард Аркадьевич взял кусок хлеба, намазанный маслом, сказал:
– Какой хороший мальчик, – и всхлипнул.
Он забывал о том, что надо хлопотать пенсию и добывать какие-то справки. Софья мягко, но настойчиво напоминала об этом. И сама делала какие-то справочные звонки даже при нем. Он все откладывал. Потом думал, вот отдышусь, втайне надеясь, что все устроится само собой. Ведь он никого не обманывает. Ему ведь правда шестьдесят лет, и когда-то ведь он работал, учился. Ведь он не требует бешеной какой-то пенсии, какая, он слышал, у военных или милиционеров. Ему бы хоть скромную, хоть какую, которую он отдавал бы Софье или Ивану, или Дубу… Не все ли равно, кому отдавать? Хоть в дом престарелых. Ах, как хорошо было с матерью! Ни о чем не надо было думать. Все и всегда было готово. И почему он, так любя мать, так и не смог свыкнуться с Софьей? Домой он пришел потемну. И опять все замолчали. Тягостное молчание сопровождало его в доме. Он попытался проникнуть в комнату Боба, но, когда вошел, очумел от светомузыки, гремучего грома, тьмы и зарева, в котором лежал его внук.
– Боб, – окликнул его Эдуард Аркадьевич. – Боба. Давай поговорим!
Внук не двигался. Эдуард Аркадьевич сел к нему на постель и, вглядевшись ему в лицо, отшатнулся. Боб не видел и не слышал деда. Страшные тени светомузыки цветными полосами пробегали по бледному, вытянувшемуся его лицу. Глаза невидяще блуждали. Эдуард Аркадьевич кашлянул.
– У меня есть друг, Боб. Старый… С юности… Он очень беден, до сих пор не думай… Это очень порядочный человек… Это даже великий человек… Гениальный оператор… фотограф… У него юбилей, а… стодолларовая пропала… Боб, я не знаю, кто ее взял… но как она была бы кстати…
Тут он заметил, что в проеме открытой двери стоит невестка. Боб так и лежал, закатив глаза. Встав с постели, Эдуард Аркадьевич увидел на полу шприц. Часа через три Боб вышел из своей комнаты. Он был весел и деловит.
– Привет, дед, – сказал он, лихорадочно потирая руками, и, не останавливаясь, прошел на кухню.
«Знает ли Софья! – думал Эдуард Аркадьевич. – Неужели она не видит?»
* * *
Он восскорбел духом и на время забыл о Дубе. Сын старался не встречаться с ним. Софья была мягка и спокойна, но Эдуард Аркадьевич видел, что приближается час решительного разговора. И он старался меньше находиться дома. Благо, что осень была светла и приветлива, а город волновал, и воспоминанья хлынули на него ливнями. Он бродил по старым улочкам, часто в слезах, и прохожие участливо останавливали его. Он осознавал, что ищет Ляльку, как ребенок в ночи ищет у матери грудь – единственный источник его жизни. Иногда он заходил к Дубу, и они отправлялись по редакциям в надежде на гонорар. Нигде не платили, но везде обещали, поили чаем и говорили о Чечне, Югославии и новом правительстве. Эдуард Аркадьевич открыл для себя, что эти редакционные чаи – единственное, чем питается его друг.
– Скоро должна явиться Бертолетка, – сказал однажды Дуб. – Она долго не задерживается.
– Это что – твоя любимая женщина?
– Почти… Последняя, я бы сказал.
Эдуард Аркадьевич уже чувствовал, что не нужен в доме Софьи. Ему еще никто ничего не сказал, но он уже понимал, что не сроднится и не сживется. Так было всегда! Уходил из дома перед приходом семьи, а когда возвращался, то старался сразу лечь. Он даже боялся лишний раз пройти по этому скользкому паркету. Ему казалось что он вот-вот поскользнется и что-то разобьет. Однажды он видел, как Софья тайком совала деньги внуку. У него не оставалось сомнений, что она знает все о внуке.
