– Мне к Октябрю! Немедленно позвоните ему! Почему меня не пускают к моему депутату? Сволочи! Прячут от нас народных избранников. Эй ты, нажми-ка на свой матюгальник. Ишь ты, вырядился. Едва на свет вылупился, а уж хозяин… Видал, Эдичка? Этот Пэн в 74-м наше гражданство только принял. А он уже наш хозяин, моим государством управляет.
Как ни странно, Октябрь появился сам у проходной.
– Где у тебя тут демократия? – заворчал Дуб. – Я шарф напялил, а твои сопляки меня не пускают. Че вы тут развели?.. Ты где их понабрал?
– А это кто?! – спросил Октябрь, выбросив на Эдуарда Аркадьевича долгую свою руку с шерстистой ладонью.
– А не узнаешь. Я сам не узнал!..
– Эдька! – рявкнул Октябрь. – Здорово! Я тебя сразу узнал.
Они поднимались по лестницам громадного шлакоблочного здания. На всех лестничных пролетах их встречали дежурные, молодые парни в черном, с телефонными трубками в руках. Октябрь ступал впереди, высоко поднимая длинные жилистые свои ноги. Он не то чтобы постарел, но как бы подсох и окостенел. Мосластость так и выпирала из его громадного обезьяньего тела. И череп с редкими, уже белыми волосами стал обнаженным, мослатым, из-под высоких надбровных дуг глядели глубокие и бегающие, как тараканы, глаза.
– Какие у вас проблемы? – деловито спросил Октябрь, вводя их в кабинет и бросаясь в черное кожаное кресло, завертелся с ним во все стороны. Кабинет его заставлен столами, телефонами и компьютерами. Черные жалюзи на белых окнах.
– Ты знаешь, они у меня отключили тепло и свет?
– Кто? – Октябрь взял в руки карандаш.
– ЖЭК наш, кто! Давай разбирайся. Я не для того твоего узкоглазого корейца избирал, чтобы подыхать без электричества. Нечем мне платить. Сам знаешь.
– Ну это ты зря! За корейцами будущее! – сказал Октябрь, энергично нажимая кнопки на компьютере.
– Октябрь, а ты помнишь деревню? – мечтательно спросил Эдуард Аркадьевич.
– Эдя, проехали! Все это рухлядь! Будущее не за Россией. Эта грязная старушка обязана кануть в Лету. Ее время на Земле кончилось! Грядут евразийцы. Ты знаешь, Эдичка, что это такое?!
– Я читал…
– Читал! Ничего ты не читал! Это европейский интеллект со свежей азиатской энергией. России места в жизни нет. Она увяла вместе со своей дряблой моралью и пресным православием.
– Ты же еврей, Октябрь! – заметил Дуб. – Тебе тоже нет места в этом евразийстве.
– Евреи – элита мира! Они управляют всеми народами – и европейским, и азиатским. Судьбы мира решают они!
Эдуард Аркадьевич тоскливо отвернулся…
Они вышли из офиса народного депутата под вечер. Солнце уже скрылось, и сразу похолодало. Жесткий, колючий ветер катал по асфальту сухую листву. Пахло близким снегом. Прохожие были сумрачны и торопливы.
– Жлобина! – сказал Дуб обиженно. – Даже чаю не предложил. Что власть с людьми делает!
Они зашли в магазинчик, и Дуб вздохнул, вытащил свой гонорарчик, состоящий из одной пятидесятки. Ее хватило на бутылку водки, хлеб, чай и сахар.
– Богато живем, Эдичка!
– Ты знаешь, у меня есть сто долларов!
– Ты че, с ума сошел? Покажи.
– Дома. Мы устроим тебе юбилей. Октября позовем.
– Ага. Пойдет он к тебе. Он сейчас большие банкеты посещает. Да бог с ним, Эдичка! Ты принес мне удачу. Пойдем выпьем за встречу.
Свою дверь Дуб толкнул ногою и быстро зашел в квартиру, заглядывая во все углы. Он словно надеялся встретить кого-то дома. Как ни странно, свет зажегся, и батареи потеплели.
– Слава Октябрю! – гаркнул Дуб, распечатывая бутылку.
Стол накрыли на полу, на газетке нарезали хлеб. На кухне кипел чай.
– Живем, Эдя! За встречу!
Эдуард Аркадьевич всматривался в лицо друга. Он опустошился и постарел за эти годы. Движения стали суетливы и неверны. Подглазья обвисли, налились багровой жидкостью. Пил он жадно и шумно, хлеб крошил.
– Эдька! А… Хреновая у нас с тобой старость. Тебя хоть Софка подобрала… А я четыре раза был женат – и вот. – Он рукой указал на пустынную комнату… – А какие были красавицы! Ты их помнишь?
– Всех четырех! – решительно подтвердил Эдуард Аркадьевич. – Красавицы все…
– Да. Я их для форсу выбирал… вначале… Потом влюблялся… а, потом… Да чего уж теперь.
– Все красавицы…
– Все четыре!
– И ведь еврейки все!
– Все четыре!
– Но какие-то бездомовные, а!
– Че теперь? Я их любил, я всех своих баб любил, Эдичка. Я им благодарен. Какая была жизнь! Ты помнишь наши шестидесятые?
– Дуб! Ду-у-б. Да как же! Еще бы! Какие мы были.
– Мы были молодыми, высокими… Да-да, высокими… Мы не только верили, мы строили все это… Ведь это мы построили. – На глазах у него выступили слезы. – Я снимал перекрытие Братской ГЭС, я перекрытие Иркутской БЭС снимал… ЛЭПы… Ты помнишь, как везли рояль для Пахмутовой через перевал? А БАМ… И сейчас кучка этих грязных скотов там. – Он поднял вверх пальцы… – Она, которая все разорила и обгадила… И это единственное, на что они способны… Они нас… совками… Они нас… Я все смотрел, Эдя… Как они избивали демонстрации… А Белый дом!
– Я ничего не видел! Я жил там… там, в Егоркино!
– А, ты всегда был вне всего… Я бы тоже… но… Ты знаешь, эта подлая Бертолетка обобрала меня, как липку. И скрылась. Уж если Бертолетка меня бросила – то дела мои швах…
Он встал, вынул из брюк ключ и подошел к туалету, и тут только Эдуард Аркадьевич заметил замок на двери уборной.
– Вот мое богатство! – Дуб завел его в уборную. Она была оборудована под фотолабораторию. Стоял объектив, лежали стопки бумаги, фотоаппараты, даже камера. В углу у толчка – высокая стопа альбомов. – Моя жизнь, Эдичка. Вот она. Здесь и ты есть. – Он потянулся к альбомам… – Это вот рабочие. Самые интересные – мои. Вот «гидры», это БАМ. Вот – ты помнишь Казакова – это я с ним. Вот я с Евтухом.
– Да, он был нашим знаменем…
– Да… А это я с Лешей Марчуком… Помнишь, «Марчук играет на гитаре…»
– «И море Братское поет…»
– Поет… Поет… Эх, чем была плоха жизнь, Эдичка! Меня все тянет к этим альбомам, все смотрю периоды своей… Вот гляди, вот мы… какие новенькие стоим… Вот твой Гарик, Октябрь… а ты-то – сокол! Вот Лялька твоя… с тобою.
Эдуард Аркадьевич задохнулся:
– Дуб… дай! Дай, Дуб!..
– Только после моей смерти! – внушительно, по слогам ответил друг.
Эдуард Аркадьевич без отрыва смотрел на Ляльку. Они стояли в обнимку. Он – высокий, светлый, с мальчишеской улыбкой, стройный, с красивым, тонким интеллигентным лицом. Лялька держала его за талию, и острая братсковатая ее головенка торчала под его плечом. Он удивился, что она совсем некрасива на снимке, даже не симпатична. В каком-то закатанном трико, с коротковатыми ногами, скорее подросток-пацанка, чем женщина…
