Эдуард Аркадьевич молчал и ждал продолжения рассказа.
– Ну я, гордый, попер из дому. Ни развода, ни любви! Два дня у дружка прокантовался. А там билет купил и назад, в столицу, лыжи навострил. Утром, помню… рано-рано в Мезенцево пошел. Оттуда автобус до Иркутска. А перед осенью, уже утренники первые, зябко так, просторно. Мимо дома-то своего иду – калитка звякнула. Смотрю: Верка с Коленькой – сыном нашим.
– Чего? – говорю.
– Мать послала.
Не надо было и спрашивать. Ясно, что мать послала. Идем, молчим. Молчит, дышит.
– Кольку-то, – говорю, – дома бы оставила.
А сам не беру. Она мне говорит тихо:
– Посмотри подольше. Не чужой ведь.
В автобусе молчим. Сидит в телогреечке, платочек на ней старушечий, руки темные, худые, в цыпках. Стесняюсь ее. Вот, понимаешь, стесняюсь, сволочь такая! Она мне из Сибири посылки слала, деньги, чтобы я эту стареющую жидовочку, она меня лет на тринадцать старше была, в арбатовские пивные водил, под сушеную воблу обсуждать достоинства Селинджера и стонать над Мандельштамом. Верка в двадцать два года, кроме этой телогрейки, ничего и не видала, а я ее стеснялся. Больше всего боялся, что она явится в Москву, в мое общежитие… На вокзале сидим молчим, в поезд сажусь, говорю: «Прощай». И глянул на нее. Белая стоит вся, а глаза синие, скорбные, отрешенные, губы сжала… Коляшку к груди прижимает. Поезд тронулся, а я смотрю на нее, она за поездом идет с пацаном… Волосенки ее льняные выбились из-под платка… И так меня резануло! Как-то ударило… словно током… Я ведь любил ее в первой юности до слез… а это мужское… Права мать была… жеребятина наша…
Эдуард Аркадьевич слушал молча. Иван впервые так сокровенно говорил с ним о семейной жизни. Он и не знал таких подробностей в семье Ивана, считал ее пресновато-благополучной, сжившейся, как большинство семей, несмотря на Ивановы порывы раскаянья, время от времени прорывавшиеся в их пьяных беседах.
– И как вынесло меня из вагона. Волною словно кинуло к ней. Не помню, что и проводница мне кричала вслед. Поезд ушел, а мы остались на перроне. Стоим и смотрим друг на друга. Взял я Кольку на руки.
– Пойдем, говорю, домой.
– И все?
– Че все?! Ну и… загулял я после и здесь. Перевелся на заочный… Бросил, конечно, Лилитту, выдергу ту. Она норовила даже приехать. Картинка, думаю, классическая была бы… Ну, а пил-то я лет до сорока… Пил и гулял… И уходил, и возвращался. Не мог я без нее. Не мог – и все. А любовь-то у нас вот здесь началась и здесь и закончилась. Сюда-то как переехали с нею, вначале так – дача не дача. Колька женился, квартиры нет. Вроде как тесновато с молодыми. Ну и надумали сюда. Поездили – понравилось. Даже влюбились друг в друга, как в юности. С воспоминаньями да с одиночеством… Вторая молодость. А потом как из газеты-то твои демократы меня турнули, ну мы уже и не выезжали. Хорошо хоть кроме пенсии акции эти поганые мне Васька, наш редактор, сделал. Хоть и получать их грешно – почитаешь эту газетку, как в лохани помойной искупаешься. Вроде как этими погаными акциями и причастен к дерьму вашему становишься. Вот тут мы и дожили с нею. А вообще-то, настоящей любовью я ее только после смерти и полюбил. Когда вспомнил всю как есть, от детства до старости, до последней минуты ее. И понял, что я – гниль перед нею всегда был… А она все выше и прекраснее…
«А я любил Ляльку, – подумал Эдуард Аркадьевич, – и правда, чем дольше живу, тем прекраснее мне кажется наша любовь».
– А я любил Ляльку, – сказал он неожиданно для себя.
Иван сел, чиркнул спичкой, прищурился.
– Да, наверное, – сказал он сочувственно, и это была тоже неожиданность для Эдуарда Аркадьевича. Он ожидал легкой издевки.
Иван снова встал к окну и смотрел во двор, а Эдуард Аркадьевич, глядя на него, мстительно подумал, что Ляльки он не стеснялся. Может, только вначале чуть-чуть, а потом даже гордился. Но не сказал этого, просто неуверенно буркнул:
– Рассветает.
– Нет, до рассвета далеко. По осени до света и в утренние часы выспаться можно. Ну, ты прав, давай-ка спать. – Иван сел, потом вздохнул: – Спать надо вовремя. Все, Эдичка, надо делать вовремя – спать, есть, любить, кряхтеть по-стариковски – всему свое время.
– Да, время собирать камни и время разбрасывать их.
– Да, да. Я так и знал, что ты это скажешь. Как попки! Друг за дружкой повторяете. Ты хоть Библию читал?
– Кто это – вы? – не выдержал Эдуард Аркадьевич. – И что ты нового сказал?
Иван не ответил. Эдуард Аркадьевич лег, отвернувшись к стене.
– Настоящая любовь, Эдя, бывает, наверное, только в старости, – серьезно сказал Иван. – Когда утихают страсти, перед приближающимся концом, когда все пережито и познано, и прощено, и всему названа цена и имя. Вот тогда, мне кажется, и проверяется любовь! А все эти ваши страсти-мордасти… грошовые. Я вот почему еще задержался: с Колькой. Лежал он на обследовании, что-то с опухолью. Ну, слава богу, обошлось. Да, а там у одного академика баба лежала с опухшими ногами. Они уже за семьдесят оба. Он еще ничего: молодится-светится, весь в регалиях там, ректор, академик, профессор… И вот мне говорили, что он все свои заграничные командировки отменил, чтобы укладывать больные ноги супруге. Только он умел и знал, как их положить, чтобы ей полегчало. Вот она где любовь-то, Эдичка! Ты бы видел, как бережно-любовно укладывал он эти разбухшие ноги. Как драгоценность. Не ножки двадцатилетней кокетки, а…
Эдуард Аркадьевич не слушал его. «Хорошо ты рассуждаешь, – думал он, – рассуждать хорошо. Жить-то так не выходит. Почему вот он не сжился с Софьей… Софи… Софья… Сонечка… Суховата была… Да, но не в этом дело».
В первые годы их семейной жизни Эдуард Аркадьевич был не то чтобы счастлив, но вполне доволен. Софья была серьезна и рассудительна. Она разумно и крепко вила их гнездышко, во всем подлаживалась к матери. Старики были счастливы. Сразу родился Боб, и Софи с матерью часами говорили о пеленках, кормежке, присыпках, прививках. Он должен был со счастливым видом бежать в особые отделы, где уже все было оговорено, и забирать детское питание, костюмчики, мясо… О господи! Как много тогда ели мяса! Немудрено, что его было мало в магазинах. Зато полно в холодильниках.
Он тогда был биологом. Боже, когда-то он был женат и работал в престижном Сифибре у знаменного тогда и сейчас Теплякова! Он даже собирался писать диссертацию. И все для этого было отлажено. Мать, распрощавшись с мечтой о выдающемся музыканте-сыне, вполне смирилась с биологией и привычно выстилала ковриками научный путь сына. Немного было скучновато, но это уже детали.
И весь этот отлаженный, устроенный уже и милый мир сломала, конечно, Лялька. Одним движением брацковато-смуглой, крепенькой своей головки на уже расплывавшейся шее. Она взмахнула своей головенкой, пересекая площадь у набережной, где он пил пиво с Тепляковым, и тот советовал ему заняться мятой для диссертации. Он во всем соглашался, готовно кивая головою: тема необременительная и спокойная, и вдруг, обернувшись, увидел Ляльку: она быстро пересекала пространство. Она все делала быстро, резко, беззаботно, и взмахнула сумочкой так знакомо, так резко и гарцующе двигая плотными голенями, в каких-то немыслимых не по возрасту узких брючках, и он отметил сразу, что она изменилась, постриглась, подобралась, и только потом осознал, что это Лялька из Николаева пересекла сейчас пространство у его носа. Его Лялька! Он вставил свою бутылку пива в ладонь Теплякова, кинулся за ней, но поздно. Она растворилась в этом пространстве! Он метался посреди гуляющей публики, одиноких пар и компаний как затравленный, и уже было настиг ее, маячившую вдали, с угрозой кануть навеки, и крикнул не своим голосом, хрипло и властно:
