Рассвело незаметно и бесцветно. Луна скрылась куда-то, словно слиняла с пепельного неба, запорошенного клочкастой дымкой, как после большого пожарища. Тишина была напряжена, вот-вот прорвется. И точно, когда Студент подошел к костру, тенькнула иволга. Данилыч не мог не слышать шагов Студента, но не обернулся, стоял лицом к лесу и смотрел на небо. Костерок едва дымил, но само кострище, пухлое, обширное, указывало на то, что костер жарко горел всю ночь. Данилыч ждал Студента. Кашлянул и пошел ломать сушняк. Костер чуть подымил над сушняком, потом ярко, с треском вспыхнул.
Старик вынул из мешка газетку, махру, присел на корточки, свернул самокрутку. Подкурил каленым кольцом прута, потом отбил жар с прута и почесал им в кудрях. Все это он делал тщательно, спокойно, не глядя на Студента.
– Чифирку хошь? – спросил он.
Студент согласно кивнул головой. Данилыч налил чаю в литровую алюминиевую кружку, нащипал туда листа со смородинной ветки, подал Студенту. Чай горячий, горький, во рту вяжет. Возвращая кружку, Студент заметил воспаленные красные веки Данилыча и набрякшие за ночь мешки под глазами.
– Ну как тут ночка была? – спросил Студент, чтобы хоть как-то нарушить тягостное их молчание. Он понял, что Данилыч не спросит его ни о чем, все будет вот так сквозить вострыми, понимающими вроде бы глазами, а это еще хуже слов.
– Дак я сам токо что вернулся.
– А где ты был?
– Тебя искал. Хоть тута вроде бы и не заблудишься. А случись что, грех бы на меня лег. Ты же еще пацанва неощипанная. Мне, Санек, жить-то с гулькин нос осталось. Когда бы мне грех за твою душу отмолить…
– Че со мной будет… – буркнул Студент.
Его вдруг тряхнуло, обдало жаром. Он едва успел завести за спину дрожащие руки.
– Дак я вижу… – Помолчав, Данилыч добавил: – Я уж и до хутора сбегал. Поплясал вокруг баньки…
– Ну и что, – хрипло спросил Студент, – с банькой-то?..
– Че с ей будет. Считай, до крыши в землю вошла. Дверь торкал, торкал, так и не открыл. Заросла вся холмом. А на крыше осинка. Интересно, будет, нет она дальше расти.
– Давно был? – Студент едва справлялся с собой. Его неудержимо трясло.
– Сейчас воротился. Виднелось уже там…
Студент лег наземь, уставился на небо.
– Луны где-то нет…
– Дак солнышко взошло, затмило. Нынче и ночи-то не было. Чуть смеркалось, и все.
– Данилыч, ты молитвы знаешь?
Данилыч подгреб костерок. Налил себе чаю. Весело, переливчато пели птицы. С низины поднимались тонкие хвосты тумана. Их поднималось много в этом просторе. И там и сям меж сопок вьюнами цеплялись они за верхушки кустов и ползли таять в небо. Недалеко от костра, над сырой травой подрагивал шиповник.
– Знавал когда-то, – хлебнув чаю, ответил Данилыч. – Да сейчас уже не вспомню. Нас ведь с палкой обучали этой грамотешке, а потом с палкой отучали. Тебе зачем?
– Да так, интересно.
– Эко тебя распалило. Пойдем-ко. Отъягодничали, видать. Ишь трясешься весь.
– Я замерз, – отворачиваясь, оправдался Студент.
– Я вижу. Вставай, разойдешься – разогреешься.
Данилыч плеснул чай из котелка в костер, вдохнул – вот и ноченька стаяла.
Шли молча. Данилыч торопился. Часто оглядывался на Студента и, как казалось Студенту, недобро.
Небо прояснилось. Белый плотный мячик луны снова проступил на горизонте, был он мал, тих, невинен, словно обгорел и выдохся за ночь. Пели птицы. Ельник от маковки до пят был унизан алмазно-белой крупкой росы, и то ли от нее, сочной, щедрой росы, то ли от солнца всходящего, еще не видного за густой дымкой голубизны на небе, но уже близкого, так, что слышны на коже сквозные его ласкающие лучи, и от свежей зелени травы, от светлого, пахучего, словно промытого, воздуха восходило это утро молодым, любовным, осиянным, и, казалось, везде оно должно быть таким, во всей жизненной безбрежной шири, и ничего дурного и нечистого не должно случиться в эти часы.
«Остаться бы здесь жить, – подумал Студент. – И ничего больше, просто жить здесь…»
– Слышь, Данилыч, голова кружится. Отдохнем…
Данилыч умылся, шумно и тщательно. Потом щипал смородину в кустах, принес Студенту полную черную горсть ягоды. Студент, откинувшись к березовому стволу, вяло пососал ее, потом поморщился и рассыпал смородину по мху.
– Данилыч, – сказал Студент, не глядя на того, – я посплю немного… Мне надо… У меня в башке….
– Ладно, ладно, – сразу понял Данилыч, – поспи чуток. Крошечку поспи, а я обегу вокруг. Гляну, не народилось ли чего за ночь. Иной раз от росы таки маслята лупятся…
Студент проследил, как удаляется сухая, подвижная фигура Данилыча…
Сразу вдруг вспомнилось, как на большой маршрутной улице в городе, в часы пик, машиной сбило собаку, она не успела трепыхнуться, как на нее налетела следующая, и весь беспрерывный поток машин проехался по собаке. И ни одна машина не остановилась, не затормозила. И он, Студент, тоже не остановился. А когда он ехал назад на отцовской машине, то увидел, как на этом месте чуть подскакивает только грязная, обмятая собачья шкура.
Он никогда не вспоминал об этом случае. Ведь их много в городе, грязных, никудышных, одичалых животных, которых, как обстоятельно объясняет всегда мать, надо уничтожать…
– Их надо уничтожать, – повторил себе Студент, и его снова бросило в жар. Он закрыл глаза, и представились ему луг и дорога, по которой он шел ночью. И птица, которая поднялась вверх, едва не задев его лицо. Он вспомнил о ней и о том, что птице этой совершенно было все равно, был или нет он рядом с ней.
Студент не испугал и не заинтересовал ее. Но отчего тогда в подсознании его жила всегда уверенность, что всему сущему есть до него дело только потому, что он человек!..
– Фу… какой бред, – вслух сказал Студент и вздрогнул.
Его лихорадило. Он поднялся и пошел к ручью. Лег, сунул в воду голову и долго полоскал лицо. Вода, прохладная и ласковая, освежила и успокоила. Прозрачная до самого песчаного чистого дна, она журчала с жизнерадостным спокойствием, чуть поодаль в широком и ровном ее затишье отражались небо и маленькое облачко.
Студенту стало легче, он повернулся на спину и мгновенно уснул. Спал он минут двадцать, проснулся от внутреннего какого-то толчка. Легкий ветерок пробегал мимо его волос и лица, и вода журчала и журчала. Студент открыл глаза, глянул в глубокое, пронзительное небо, на нежно-белые маковки берез и вдруг ясно осознал, что глубоко несчастлив и обманут.
* * *
Данилыч понял, что-то случилось со Студентом. Только по-своему.
«Перепугался, – думал Данилыч. – Первый раз остался один на один с тайгой-матушкой. А она чужаков не любит. Ну и дала, видать, ему… Ниче, полезно! Он хороший мальчишка. Из его толк выйдет, должен выйти. Главное, чтоб понял…»
